Новые праздники

Гурин Максим Юрьевич

Когда-то они у меня были, но потом пришло ко мне Несчастье (которое с Вечной Любовью на одно лицо в моем случае), и к моему вящему удивлению внезапно оказалось, что у меня нет друзей. Впрочем, это их проблемы. Нити разорваны. А то, что мы до конца своих гребаных жизней будем теперь вместе винцо с водочкой кушать, так это надо же с кем-то делать. Не бухать же в одну харю! Видит Бог, я не хотел этого. Вы, друзья, сами виноваты, что вас у меня не стало или и не было никогда.

Когда мы лежали с Ленкой в нашей предсупружеской постели и я чистосердечно грузил святое это существо какой-то околоницшеанской хуйней, она говорила мне своим трогательным шепотом, что вот, мол, все это одному мне нужно, только я это все так остро чувствую, а все эти мои Сережи с Вовами, они немножко подрастут, заведут себе семьи, работы и будут себе обычными людьми и будут счастливы. Потом, спустя несколько месяцев, когда я возомнил себя вправе решать, какая женщина

мне для жизни и для моего, блядь, высокого, блядь, предназначения, тьфу, блядь, подходит, а какая не очень, вследствие чего я, дескать, должен в себе найти какие-то там душевные силы, будь они прокляты, и вырвать ее из сердца, «неподходящую» в смысле, то Ленушка говорила, чтоб я не бросал ее, что у всех этих Сережей будет, а у меня не будет, потому что мне просто раньше и больше других дано, и я не понимаю просто, что я делаю. А может она и не говорила так. Может это мне сейчас так кажется. Я не помню. Вот какая штука.

Она меня была на пять лет старше, умнее, прозорливей и опытней. Права была во всём . Пусть она меня простит. Мы с ней и вправду невовремя встретились. Что уж теперь. Я дважды не вхожу в одну... гм... реку. Вот.

VI

Я всегда запрещал себе много писать. Не считая, конечно, того времени, когда я в школе учился и искренне себя писателем ощущал. Особенно много я писал по пятницам, помню. Приходил из школы, счастливый, что целых два дня не надо в нее ходить, около шести часов вечера садился за столик и хуячил свои писульки (очень, кстати, трогательным стилем, безо всякой неподцензурной брани и думая о таких вещах, как композиция, тропы, метафора, аллегория, символ и прочая поебень, каковую я жадно впитывал в себя со страниц литературоведческих словарей, на занятиях в детской литературной студии и иногда даже на школьных уроках литературы, каковые я глубоко презирал из-за низкого уровня преподавания) до самого позднего вечера, а потом удовлетворенный укладывался спать с весьма нетривиальной для ученика 6-11 классов мыслью: а никако я писака!

Так вот, я всегда запрещал себе много писать с тех пор, как понял, что я и в самом деле писака. Ужасной всегда казалась мне мысль о том, что я, как мудак, не нюхавший пороха, но с охуительным мнением о себе, сижу своей писательской жопой на стуле и, страшно даже подумать, за столом и... (ну это уже совсем пиздец!) кропаю, кропаю, царапаю, царапаю, вывожу эти ебаные буковки, полагая, что они преисполнены хоть какого-то смысла. Омерзительно!

Другое дело кропать в местах для этого неприспособленных, как то, например, метро, лекции в институте, а то и семинары, или вот очень весело кропать что-то в момент писания твоими учениками (а я и учителем побывал) контрольной работы, которую ты составил по пути на урок, с трудом держа открытыми глаза после ночи, проведенной в музыкальном клубе. Когда пишешь таким образом... Точнее сказать, когда я писал таким образом, то мне казалось, что я умница и всех перехитрила. Мне очевидно в самой глубине души казалось, что это я себе алиби составляю, ибо когда пишешь в таких местах, то вроде бы все это делается так, между делом. То есть, конечно, ты все равно при этом остаешься писакой, поскольку уж результат сам за себя, как правило, говорит, но при этом ещё и человек неплохой.

Почему же это так важно для таких пидаразов как я – не быть плохим человеком? Это может я просто агнец божий? Наверно ведь нет. Никакой я не агнец.

Как это чудовищно несправедливо. Даже без «несправедливо». Просто чудовищно. Чудовищно то, что вот бьют тебя все по морде и при этом, в общем, даже не отрицают, что ты хороший, но по морде бьют регулярно. А вот встретишь человека, который явно лучше тебя, и сразу как-то бац ему сам по морде. Пиздец!

Почему все хорошее стимулирует к агрессии? Неужели нельзя научиться его любить и ласкать, а не пиздить ногами ни за что ни про что? Если это так уж от рождения присуще, то может всем вам, ну хорошо, всем нам, просто зарядкой ежедневной заниматься? Ведь бывают же люди от рождения физические некрепыши, но при этом некоторые из них занимаются изнуряющими упражнениями, правильно питаются; работают, одним словом, над своим телом и духом, и, глядишь, спустя пару-тройку лет уже вполне себе богатырьки они. Может так и с тягой к агрессии? Ну, предположим, все мы говно. Все только и ждем, кому пизды раскрутить. Но может имеет смысл специальной зарядкой заниматься? Чтоб день за днем учить себя восприятию прекрасного!

VII

Черт возьми! Дулов, дружище, как же так получилось, что мне совершенно больше не о чем с тобой разговаривать?! Что мы сделали с собой?! Катя, что мы с тобой с собой сделали?! Что мы сделали друг с другом с Сережей?! О нас, ИмЯречка, я уж и вовсе не помалкивать не могу. Могу только болезненно и прерывисто ничего не видеть во сне... Ебать меня в голову!..

VIII

Только

что, спустя почти цельные сутки, я действительно ненадолго уснул и опять ничего не увидел. А ночной мой сон прервали мои ближайшие не-друзья, семейная парная сладость, дабы я проснулся и поехал с ними, что называется, «за компанию», ковролин покупать, дабы их гнездо ещё безукоризненней воссияло над миром. Там, куда мы поехали покупать, начался в самый момент приезда обыкновенный авгУстовский дождик, и у нас за сигаретой, в ожидании каких-то очередных чудес, состоялся коротенький разговорчик с мужской половинкой этого трогательного и вышеозначенного шоколада:

– Ну чего, – говорю я, – гитару-то попишем в воскресенье? (Ибо мне вроде как обещано было.)

– Ну... (пауза ленивая) ... ну... гитару-то мы попишем, но я вообще-то хотел ремонт у себя поделать.

– Ну понятно. Ну как сложится.

– Да попишем, попишем. (Отцепись, типа, хотя вслух и не говорится. В смысле, сегодня почему-то не говорится. Видимо, пожалеть меня решил Сильный Мира Сего. И на том спасибо.)

А что я могу сделать? Вы сами виноваты, что все это так долго уже продолжается. Что я вам всем, видите ли, надоел. Все правильно. Я никого не виню. Кого, как говорится, ебет чужое горе! Но все-таки что-то мешает мне согласиться, что так и должно быть, что так и нужно, что так мне и надо, и по-другому никогда не было и не будет. Что мешает? Любовь к себе? Вряд ли. Не верю.

Что это вообще за хуйня! Почему мир, как я его вижу, так справедлив ко всем, кроме меня? И почему, почему, почему, почему, почему же то, что так очевидно, очевидно только мне одному?!

Что ты будешь делать! Скука моя вперед меня родилась. Я хочу быть жизнерадостным и великим, но я рыцарь печального образа и, как это им, печальным рыцарям, генетически присуще, я представляю собой клинический случай совершенного ничтожества.

Но и это бы не беда, если бы меня сей печальный факт хоть сколько-нибудь волновал, если б я переживал из-за этого, расстраивался, казнился – так ведь ничуть не бывало! Сознание себя ничтожеством не будоражит в моей душе ни хуя. Чего-то во мне определенно сломалось. Какой-то рецептор, реагирующий на всякие ужасы в системе самоосознания. То есть, вот, представьте себе, каждый день последние полтора года делаю в себе удручающие открытия и не испытываю никакой боли или воли к преодолению. Так, разве что только латентная депрессуха, постепенно заполняющая своими хуевыми битами и байтами все те файлы, в которых хранились у меня потускневшие от времени воспоминания о каких-то там жизненных радостях, которые вроде как уже и не у меня были, а у кого-то другого. По крайней мере, я об этом уже, как сказано несколькими строчками выше, ничего не помню.

Хотите, смейтесь, а хотите вообще все это говно не читайте, но когда уже более двух лет назад я писал «Псевдо», я действительно верил, что мир не может не измениться, если я все скажу от души: и как мне больно, и как мне радостно и т.д., одним словом, не утаю от Коллективного Сознательного ни хуя. И я на полной серьезке писал о самых банальных и трогательных вещах, и поднимал самые банальные и вроде как действительно важные вопросцы, полагая, что мир не может после этого не измениться. Я ведь почти оргазмические чувства испытывал! Да и хуй бы со мной. Теперь не верю. Ебись все красным конем! Какое там! Да хоть ты тресни, всем всё по хуям и до мозга влагалищ! Да и мне же первому. Может я и вру. Очень страшно читать «Ни дня без строчки» Олеши или позднего Стриндберга и понимать, что ты их ровесник, даром что по цифрам неполных двадцать пять. Вот чего.

Между тем, нет ничего более ядовитого, чем человеческие слюни. В метафорическом значении эти слюни ещё опасней. Я не верю, и это, пожалуй, основное, что я чувствую. Вряд ли что-то там впереди. Если и да, то скорей всего какая-нибудь хуйня. Я вообще, кажется, как это ни удивительно, понял сам для себя, чем хотелось бы с вами поделиться, но сделаю это чуть позже, потому что я договорился с одним из не-друзьёв совершить вечернюю прогулку по Садовому. Вернусь, расскажу, если не забуду, или не решу, что это хуйня полная. Впрочем, я уже и сейчас так думаю. До встречи, тем не менее.

IX

Ну вот, так я и знал, все выветрилось. Да будут прокляты эти «дружеские» прогулки! И пусть мне после всех этих строчек руки не дадут. Хороша к обеду такая рука, а когда протягивал сам и натыкался на пустоту столько раз, так уж можете теперь и не подавать. Плакать не буду. Все выплакано уже.

Тем не менее, все же я попробую объясниться.

Конечно, нет ничего ужаснее человеческой жизни как таковой. Это, конечно, может вызвать очень горячие и на первый взгляд гуманистические возражения, но я всегда вместо ответного удара подставляю другую щеку, а если иногда и не подставляю, то глубоко казнюсь, ибо оная проблематика – единственная за всю мою целую жизнь не уступила своего центрального места никакой другой. Поэтому я пожалуй что и имею право о человеческой жизни так говорить.