Новые праздники

Гурин Максим Юрьевич

Потом мне приснилось, что сама великолепная С, собрав все свои душевные силы, с трудом находя неслушающиеся ее словеса, говорит мне, что она, мол, певица такого уровня, что нет, никак не может себе позволить скомпрометировать себя сотрудничеством с таким композитором, как я.

В результате этих мазохистских грёз мы с ней самым недвусмысленным образом переспали и остались друг другом довольны.

Господи, как умирать надоело! Именно это сказал среди прочих кайфовых фишечек персонаж захаровского фильма «Тот самый Мюнхаузен». Эту фразу я вполне могу отнести и к себе.

Тем не менее, я уже знаю, как закончится эта повесть. Она закончится так: Надо признать, что за весь отчетный период европейское

человечество не придумало ничего гениальнее института семьи и брака.

Именно так я и закончу. И пусть кто угодно, обо мне что угодно измыслит. Собаке – собачья смерть! И простите за все!..

И ведь какой же пиздец! Совсем охуели женщины со своим феминизмом! В корне неправы те, кто считает, что женщины – хранительцы очага. Это чушь! Они в рот ебали и очаг и прочую семейную дребедень. Им несвойственны глубокие переживания, в силу чего им не дано понять, как хуево мужчинам, и почему время от времени им необходимо говорить, что они не говно. Им, женщинам, не требуется ничего подобного. Они и так уверены, что они лучше всех.

Может я и не прав. Может быть, всё это моё бессмысленное словоизвержение связано, и наверняка так оно и есть, лишь с тем, что я безумно устал, я в полном говне, в полном проигрыше, я, извините, не что иное, как просто загнанный зверь.

Поэтому я и ненавижу феминисток! Они, эти сучки, только и заняты тем, что подстрекают своих непорочных сестер, которые, как правило, и покрасивей, и поумнее, не замечать того, что рядом с ними гибнет такой пиздюк-мужичок, как я. Они говорят этим замечательным девочкам, что раз я дохну, значит туда мне и дорога, и надо наоборот меня поскорей и поосновательнее добить. И уж ни в коем случае не заслуживаю я никакой даже самой маленькой любви, не говоря уж о вечной, потому что я во-первых – мужчина, а во-вторых – загнанный зверь. Они, эти сучки-феминистки, хотят смерти своим собственным сыновьям, мужьям, отцам и братьям; в то время когда я готов любую из них на руках носить, если ей это будет так нужно, как мне нужно, чтобы мне хотя бы не расковыривали и без того глубокие раны. К милосердию я уж и не взываю – все равно это бесполезно!

Сучки! Я ненавижу тех, кто хочет кому-нибудь смерти! Я ненавижу их!

Мы, мужики, и так еле живы. И так вы, милые женщины, нас в полное дерьмо загнали, так дайте же хоть умереть спокойно. Отъебитесь! Дайте побыть самими собой хоть в последние пять-десять минут!

XVI

Неприходящий, непроходящий и неизбывный стыд испытывает покорная служка. Но, с другой стороны, кто только его не испытывает! Людям стыд, как воздух, нужен – трам-пам-пам, тарам-пам-пам. Трам-пам-пам-парам простужен, тру-ля-ля обес-куражен. Что-нибудь в этом духе, да? Нет? Ну и идите на хуй!..

В иное время я был добрый и хороший, а вы меня совсем не оценили, и я теперь, как Лермонтов, говно... (Это я так. Спизднул, не подумав. Впрочем, я вру. Очень я хорошо все продумал. И даже имел наглость счесть сие говно такой литературной удачей, что тщательно его обработав по дороге к Дулову, вернувшись от него домой, занес в компьютер.)

Но возвращался я от него весьма забавным образом, смешным, блядь, самому себе, отчего боль ощущалась ничуть не меньшая. Будь я неладен!

Я зашёлк себе во двор, уселся на качели с сигаретой, одной из последних, перед тем, как мне не на что купить новую пачку и чуть не плакал, ебаный мудак. Ведь и правда в людях есть, и сам во всём виноват, но невыразимо больно. Почему я не могу умереть в те многочисленные мгновения, когда с каждым разом все ясней понимаю, что это без сомнения лучший выход?

Я сидел и думал об С. О том, как же мне хочется ей позвонить и услышать ее по-настоящему живой голосок. Господи, как же мне этого хочется! А она живет себе и не знает этого ничего, а знала

бы, так наверняка подумала бы, еб мою мать, да на хуя же мне, С, все это нужно?! Она живет и не знает, что я наверно в жизни так не хотел никому и никогда позвонить, как в этот вечер ей. Она живет и к своему счастью не знает, что я опять попался, как школьник, и что ни сегодня, так завтра меня обязательно опять ударят все те же самые грабли, на которые я наступаю всю свою ебаную жизнь. Эти грабли не сегодня, так завтра ударят меня с такой силой, что может быть даже наконец-то убьют. С! С! С! С! С! С! Если бы ты знала, как же я хочу тебе позвонить! Как я хочу услышать твой голос! Но мне совершенно нечего тебе сказать. Я действительно не знаю, когда, и вообще я не знаю закончится ли когда-нибудь эта моя бесконечная эпопея с попсовыми девичьими песнями. Мне нечего тебе сказать. Но почему у меня нет никакого другого формального повода?! Господи, но почему? Почему вся моя жизнь – эта сплошная сизифова кара! И ни хуя я не верю в то, что проповедывал Сереже и Вове. В то, что надо, мол, что-то преодолеть и все будет заебись. Никогда, видимо, не будет заебись, потому что я от рождения несу наказание и всю жизнь очевидно я буду думать, что вот-вот и будет у меня счастье. Не будет его у меня никогда. Потому что не дано, как любит пиздеть Имярек. Потому что в этом и заключается наказание.

Как же я опять так попался? Как же я хочу позвонить С! Как же больно ударят меня эти грабли. Ну и пусть! Да здравствует моя окончательная смерть от удара грабель в пипиську!!!

Нет. Нет формального повода. А позвонить без повода я не могу. Потому что это будет значить, что я прямым текстом зову С в постель. Я не могу себе этого позволить. Я боюсь, я устал, мне больно, я полное ничтожество и не имею права никого звать в постель, потому что у меня хронически нет денег, и я неспособен составить счастье никакой женщины и единственный вид пизды, который принадлежит мне по праву – это все те же грабли.

И потом я ненавижу такие схемы. Я очень основательно ебал их, эти схемы, в их схематичный роток. Нельзя было писать песни, так долго искать вокалистку и остановиться на той, к которой с угрожающей быстротой просыпается чувство любви. И этого мало – просто написать песен с подобной целью. Весь феерический ужас, пожалуй, заключается в том, что песни эти написаны ради того, чтобы доказать предыдущей любви какую-то свою очень важную вневременную хуйню. То есть, – сочинить песни для одной, а на самом деле подсознательно сочинить их лишь для того, чтобы сменить женщину!

По всему по этому я не имею права звонить С без повода. Я не хочу ее хотеть. Я не хочу ее любить. Я вообще никого не хочу любить. Но я очень хочу ей позвонить. Я очень хочу ее увидеть. Я очень хочу, чтобы она была в моей жизни всегда. Пусть не в качестве возлюбленной, но чтобы была всегда.

Я ничего не понимаю в себе. Я себе скучен и грустен, и руку бы себе не подал. С, я так рад, что совсем не знаю тебя. Ты такая живая. Я никогда не видел таких. Ты удивительная. (Будь проклята физиология! Это ведь надо же так распеться! И ведь я искреннен. Чтоб меня поскорей граблями убило!)

Надеюсь, что как я никому не нужен сейчас, так все и останется, потому что в противном случае я должен бы по идее отказаться от С, если что-то начнет наруливаться, потому что это полный пиздец всему моему прежнему мировоззрению, но я так чудовищно устал быть несчастным, что если что-то действительно начнет наруливаться, а я надеюсь, что этого не произойдет (Все ты врешь, Скворцов! Надеешься ты на совершенно обратное, и это просто очередное твое слишком человеческое и слишком мужское. Впрочем, и слишком женское в одном лице!), то я могу просто не найти в себе сил отказаться от того, что я в глубине своей слишком человеческой душонки считаю более чем заслуженным.