Новые праздники

Гурин Максим Юрьевич

Выкурив сигарету, я собрал все свои душевные силы и сделал то, что мне велела Высшая Сила. Я никогда с тех пор не испытывал большей боли, чем в тот момент, когда рука моя вывела следующее: «Господи, отними у меня мою единственную и любимую Л-ву – и это будет малым наказанием для меня! И убить меня, Господи, нельзя. Нет для меня наказания. Сделай же! Отними!»

Я помню каждую миллисекунду того времени, пока я выводил эти строки. Ничтожно малые частицы времени, требовавшегося на написание каждой из букв превратились в долгие годы, но я прожил их все без остатка, каждый их миг чувствуя, что Он слышит меня.

Мне никогда не было больнее. Это, блядь, тоже распятие – прожить за секунды всю свою Вечную Любовь, которой не суждено быть вечной. Только это такое хитрое распятие. Распятие эпохи НТР, блядь. Ненавижу

себя и ебаный мир! Ебать меня в голову! Красным копытом ебать меня в девственный анус!

Хотите верьте, а хотите и нет, ибо мне по хуям, но именно тогда я и потерял Имярек. Да, она приехала ко мне через месяц на Новый девяносто шестой год, но это уже не была та девочка, с которой нам ещё в сентябре была обещана Вечность...

Ебена мать, бог дал – бог взял. What can I do, блядь? Fuck me in my soul, my favorite Father!

Benimm Dich wie Du willst, fuhl Dich wohl wie zu Hause und nimm Dir nichts ab!

LXXIII

Снова, снова, снова, снова жизнь моя была хуёва. Как же так, не понимал я, и опять говну внимал я. Почему же, почему же, жизнь моя – всегда в говне? Неужели ж потому, блядь, что говно – оно во мне? Вряд ли, блядь, говно во мне! Я хороший, знаю точно! Но опять я весь в говне, с ним знаком я незаочно. Почему же незаочно я, а не кто-нибудь другой? Неужели потому, блядь, что я ещё молодой?

Злобной мамы молоком я вскормлен на свою беду. Потому не то хочу я и люблю не ту пизду!.. Отчего не ту пизду я на свою люблю беду? Отчего другую, боже правый, не найду никак себе пизду? Может быть потому, что я и не ищу, полагая, что все это просто слишком затянувшийся период испытаний? Затянувшийся мрачной удавкой на моем одиноком хую. Я, блядь, больше так не могу! Да, пусть, пусть я люблю не ту пизду, но ведь я люблю ее! Да и какая пизда та? Надо полагать, что в каковой пиздато, та и пизда та. Ебаный помри! Ебаный помри! Морская фигура на месте замри! Все цветы надоели, блядь! Все цветочки не те какие-то! Не те лепестки я желаю, каковые открыты, но которые мраком покрыты, окутаны ебаной тайной и невъебенно, блядь, далеки. О, как тривиален я и мой одинокий хуй! О, как неправилен! О, как вожделенна не та пизда, каковую б мне мамка желала, не врубаясь, в сущности, ни во что, но мечтающая, чтоб стало мне хорошо! Ебти мати, ебти мати, каждому, блядь, по расплате! О, божья кара! О, омнибусы и медузы! О, мягкое солнце слабых! мое-то ж не таково! У меня очень сильное поле! У меня очень сильное солнце! Я хорошо делаю куннилингус. Я очень хороший мангуст! У меня в штанах притаилась очень сладкая и трогательная змея! Ебать меня красным конем! Не спрашивать меня о хуёвом! Не спрашивать меня не о том! Любить до гроба меня! Лежать в постели со мной! Жарко целовать меня и ласковый хуй мой! Дура! Дура! Дура! Лежать! Лежать в постели со мной!

LXXIV

Где-то с конца мая Имярек вновь начала будить меня по утрам своими выводящими меня из терпения телефонными экспансиями. Она была со мной холодна и якобы деловита в меру своих представлений о том, как ведутся всяческие дела. Она особенно напирала на свой гипотетический альманах «Седьмая печать». Она стала мне присылать предполагаемые для печати тексты. А я стал их читать, более всего интересуясь ея творениями.

После каждого звонка у меня начались тихие истерики на фоне и без Имярек перманентной депрессии. Я бросался к компьютеру и начинал писать ей длинные письма, которые так и не отправлял в силу разных причин, главным образом из-за того, что абсолютно не мог приложить своего скудного ума, чем ее можно пробить. Эту, блядь, ебаную спартанку.

Когда мы с ней хуево расстались в ее последний приезд, я долго думал на эту тему, и в какой-то момент мне показалось, что самое разумное нарулить просто какой-то новый эпистолярный язык. Я был очень горд своим изобретением, которое так и не довелось использовать. Я задумал направить ей в ебаный Дойчлэнд пачку цветной бумаги без каких-либо надписей. Просто много-много разноцветных листочков, маленькую, блядь, красноречиво бессловесную, простите, блядь, за оксиморон, вселенную: красные, белые, желтые, голубые, зеленые, фиолетовые, черные листики. Мне казалось, что она поймет. Но она бы не поняла. Точней, не позволила бы себе понять. И я ей не отправил цветную

бумагу.

Меня все грузило. Я уже больше года занимался попсовыми девичьими песнями. Уже даже Имярек очно приехала и не пустила меня в свою зеленоградскую постель, а я все так и не сделал никакого удобоваримого цельного законченного варианта. Я не понимал, когда все это кончится. Я не понимал уже, блядь, ничего, а тут она опять стала звонить, дабы держать руку на моем аритмичном пульсе. Ебаное пальто!

Еще в апреле, в самом его начале, ещё до ее приезда, мне удалось создать точную формулировку, которую я всегда отчеканивал в качестве ответа на вопрос, чем я, мол, живу. «Я ежедневно и постоянно уже долгое время занят одним и тем же, но похвастаться мне пока нечем!» Это всех удовлетворяло сполна. Ведь они звонили мне для того, чтобы подпитаться моей энергией, энергией настоящего, блядь, Творца, и их более чем устраивал такой ответ, потому что с одной стороны их радовало, что я продолжаю творить, и что искусство живо хотя бы в моем лице, и далеко не все, блядь, занялись бизнесом; а с другой стороны их самолюбию льстило, что мне тоже нечем похвастаться, что мне тоже хуево, и не они одни едят столовыми ложками собственное дерьмо.

После первого же звонка Имярек, когда я думал, что она уже никогда мне не позвонит, я с болезненной радостью положил трубку и сел строчить ей неотправленное письмо, каковое мне и сейчас смешно читать. Посмейтесь же и вы, блядь! Хули, почему нет?..

«Как это по-русски? Привет, вот.

Разбуженный твоим телефонным звонком, решил, что пришло время тебе чего-нибудь написать, хотя это, конечно, бесполезно по определению. Причем неважно, о чем: о личном ли, о делах ли. Ну что поделаешь! Ну не умеешь ты слушать, ну что уж с этим поделаешь. Зато, вот, говорить умеешь о чепухе всякой. И о делах, конечно, тоже, не сердись, пожалуйста. Хотя, впрочем, на что тебе сердиться?

Я живу хорошо. Читаю «Клима Самгина». Его, если ты не знаешь, написал Горький. Хорошая книга. Если б в свое время не передумал быть филологом, я бы много им занимался. Хотя, наверное, нет. Потому что тогда бы я ни хуя не знал о жизни и считал бы, что Горький – мудак. К счастью, это не так. И я сегодняшний безусловно прав по отношению к себе позавчерашнему. Это так хотя бы потому, что сегодня – это сегодня.

Печально, знаешь чего? То, что мы с тобой все-таки чем-то похожи. Вот, например, ты сейчас (или не сейчас) читаешь или слушаешь меня и постоянно, видимо, отмечаешь про себя, что это во мне не так, то не эдак и вообще... Да и ладно бы ты, так ведь у меня с тобой то же самое. Это, наверно, потому, что мы не спим вместе. Когда люди ведут друг с другом регулярную половую жизнь, картина мира всегда очень трогательно искажается и, словом, можно жить. А когда не ведут, то все ходят обиженные и якобы что-то такое важное понимающие. Но это все чушь. Потому что, я думаю, я тебе не открою Германии, если скажу, что иллюзорно, в принципе, все, но в разной степени. Люди – животные, и ничего большего или меньшего им не дано.

Я не могу перестать любить тебя лишь потому, что не могу забыть, как мы сидели с тобой у твоего дурацкого озера, как потом было то, что потом, а когда я пришёл домой и лег на полчаса полежать, то физически чувствовал тебя рядом. Это, как ты понимаешь, не хрен собачий.

Я сегодня избрал такой стиль, потому что чувствую себя достаточно незащищенным перед тобой и последнее время всегда, когда общаюсь с тобой, чувствую агрессию с твоей стороны. Это все, наверно, чепуха. Но иногда задумываешься, куда же это и когда, собственно, потерялась моя кожа. Почему впервые ещё в детском саду постоянно, мягко говоря, подшучивали надо мной, играли в «облаву» на меня. Я не понимаю, почему так происходит. У меня не было никаких физических недостатков, кроме того, что я рыжий. И так всегда все было. Какие-то девочки-ровесницы, которым с одной стороны очень любопытно было со мной разговаривать на доступные в 5-6 лет философские темы и вообще было со мной интересно, что не мешало им в ином расположении духа участвовать в «облаве» и т.д. (В это время тебе было лет четырнадцать. Очевидно, у тебя уже вовсю росла грудь и месячные принимали все более и более регламентированный характер. Потому-то я и не мог воспринимать всерьез ровесниц до тех самых пор, пока и у них не стали просматриваться вторичные половые признаки.)