Новый цифровой мир

Коэн Джаред

В других регионах эти составляющие отсутствуют. Африка, Латинская Америка и Азия гораздо менее однородны с точки зрения культуры, языка, религии и экономического развития, чтобы просто повторить арабскую модель. Там нет такой региональной идентичности, как на Ближнем Востоке, а социальные, деловые и политические связи локализованы сильнее.

Однако невозможно не заметить перемены во всех этих регионах. В каждой стране они могут быть своеобразными: разброс результатов окажется гораздо шире, нежели простая смена режима, но непреложно одно: преобразования будут очень глубокими и на политическом, и на психологическом уровне. Шансы на революционные перемены повысятся во всем мире, однако большая часть стран выдержит этот шторм – в немалой степени потому, что у них появится возможность видеть чужие ошибки и учиться на них. Общими усилиями власти выработают набор оптимальных инструментов, с помощью которых смогут отражать атаки своих недавно получивших доступ к сети граждан. (У нас есть все основания предполагать

это: недаром министры внутренних дел стран с репрессивными режимами встречаются друг с другом и обмениваются знаниями.) Такие проблемы, как неравенство доходов, безработица, высокие цены на продукты и жестокость полиции, существуют повсюду, и властям придется гораздо чаще, чем раньше, идти на упреждающие шаги, меняя свою политику в ответ на требования общества. Даже лидеры относительно стабильных стран чувствуют давление со стороны своих граждан, вооруженных доступом в интернет, и признают необходимость проведения реформ и приспособления к условиям новой цифровой эпохи, поскольку ни одно правительство не может считать себя неуязвимым перед лицом сгущающихся угроз.

Премьер-министр Сингапура Ли Сяньлун как никто другой понимает синергию политического давления и технологических вызовов, ведь этот региональный лидер получил образование в области вычислительной техники. «Интернет хорош как средство для “выпускания пара”, – сказал он нам, – но может использоваться и для разжигания новых пожаров. Опасность, с которой мы встретимся в будущем, состоит в том, что людям гораздо легче быть “против” чего-то, чем “за”». И пояснил, что в молодости все люди хотят быть частью какого-то классного движения и «эта социальная привычка всегда выступать против властей означает, что им больше не нужен план. Теперь ведь очень легко развить бурную онлайн-деятельность по поводу любой мелочи, чем и пользуются оппозиционные силы».

Ли привел в пример недавнее событие в его стране, известное как «карригейт». «Китайский эмигрант и сингапурец индийского происхождения поссорились из-за карри: его запах просачивался сквозь стены», – рассказал Ли. Китаец посчитал, что постоянное приготовление карри является со стороны индийца проявлением неуважения к соседям, и «в типично сингапурской манере» они отправились к посреднику, чья роль заключается в разрешении спора и примирении сторон. Им действительно удалось достичь согласия: индиец мог готовить карри только тогда, когда его соседа не было в городе. На этом бы все и закончилось, если бы через год посредник не предал эту историю огласке. Мысль о том, что китайцы могут диктовать людям, когда готовить, а когда не готовить карри, привела в ярость индийское сообщество Сингапура, и ситуация стала быстро накаляться. По словам Ли, «то, что начиналось как провозглашение национального дня приготовления карри, привело к тысячам «лайков» и постов, а в конечном счете превратилось в быстро растущее движение, приковавшее внимание всей страны». К счастью для Ли, онлайн-возбуждение по поводу карри не привело к массовым уличным протестам, несмотря на звучавшие тогда весьма жесткие призывы.

Причиной протестов в Сингапуре было не столько карри, сколько растущее недовольство из-за эмигрантов (в основном из материкового Китая), приезжающих в страну и занимающих рабочие места. Неудивительно, что оппозиционеры с такой готовностью ухватились за «карригейт», чтобы снова поднять эту тему. Для Сингапура, который гордится своей стабильностью, эффективностью и властью закона, внезапный гнев, охвативший многих его граждан, стал показателем уязвимости системы. Оказывается, что даже в таком жестко контролируемом пространстве, как Сингапур, сила законодательных ограничений и социальных норм в виртуальном мире очень ограниченна. Для Ли этот эпизод стал первым предвестником грядущего прилива онлайн-активности, который, как признает сингапурский лидер, остановить будет невозможно. Но если даже власти Сингапура чувствуют жар от активно осваивающего интернет гражданского общества, только представьте себе, как должны нервничать менее устойчивые режимы в других частях планеты!

Мы спросили Ли, как, по его мнению, с этим переходом справится Китай, где в ближайшие десять лет доступ к интернету получит почти миллиард жителей этого жестко цензурируемого общества. «Происходящее в Китае полностью не контролирует никто, даже сами китайские власти, – ответил он. – Стране будет нелегко привыкнуть к появлению такого количества онлайн-голосов: сейчас выход в виртуальное пространство имеет меньшинство населения, а будет иметь большинство, и этот переход окажется довольно трудным для руководства Китая». По поводу руководства Ли высказался так: «Последовательно сменяющие друг друга поколения китайских лидеров постепенно утратят харизму и коммуникационные возможности, необходимые для того, чтобы толкать страну вперед. В этом смысле виртуальный мир будет гораздо более приятным и адекватным китайскому обществу местом, чем мир реальный». И перемены, по его словам, вызовут не только действия «чужаков»: «Скорее, их инициируют люди, находящиеся внутри системы и принадлежащие китайскому истеблишменту, люди, которые испытывают влияние уличных настроений и сами скептически относятся к легитимности нынешнего правительства».

Мы согласны с мнением

Ли и других специалистов по этому региону, что Китай не обязательно ждет безоблачное будущее. Некоторые эксперты указывают на снижение темпов экономического роста, старение населения и технологические изменения как признаки того, что вскоре китайскому государству в его нынешнем виде придется бороться за выживание. А их оппоненты убеждены, что грядущие вызовы в конечном счете стимулируют стремление к инновациям и умение решать типичные для китайцев проблемы. И все же нам очень трудно вообразить, как может, не изменившись, пережить переход в новую цифровую эпоху закрытая система с населением в 1,3 млрд человек, огромными социальными и экономическими проблемами, внутренними этническими конфликтами и жесткой цензурой. Всеобщий доступ в сеть умножает ожидания, запросы и стремление к подотчетности властей, и с этим не в состоянии справиться даже государства с самой мощной системой контроля над гражданами. И если правоохранительные органы зайдут слишком далеко или приближенные режима поведут себя слишком неосторожно, причинив физический вред кому-то из граждан, мы увидим более мощные всплески общественного возмущения с требованием призвать правительство к ответу. А поскольку министры терпеть не могут состояния растерянности, давление со стороны вейбос [34] и других онлайн-форумов может привести к аналогичному давлению и в конечном счете к переменам, исправляющим «перегибы» однопартийной системы управления страной.

34

От weibo – так китайцы называют микроблоги. Прим. ред.

Итак, пусть интернет и не превратит Китай в демократическую страну за одну ночь, но выросшая требовательность общества заставит власти страны активнее реагировать на справедливые запросы граждан. А если темпы экономического роста снизятся заметно, это может вызвать революционные настроения у части китайского общества. Так что в том или ином виде революцию в ближайшие десятилетия Китай переживет, но вот насколько обширной и эффективной она будет, зависит от готовности населения идти на риск как в онлайн-пространстве, так и на улицах.

* * *

Революции будущего, где бы они ни свершились и какую бы форму ни приняли, могут привести к смене режима, однако это не означает, что страна станет демократической. Генри Киссинджер в разговоре с нами заметил: «История революций – это история долго копившегося недовольства, достигающего точки взрыва, а затем сметающего существующую систему управления. После этого или наступает хаос, или происходит реставрация прежней власти, в зависимости от степени ее разрушения». Иными словами, после успешной революции «чем сильнее разрушена прежняя власть, тем более авторитарная система управления приходит ей на смену», – считает Киссинджер. Более сорока лет он наблюдал за революциями – и успешными, и неудачными – и глубоко разбирается в их устройстве и характере. По его мнению, только в США и Восточной Европе была создана истинная демократия после разрушения существующей системы. «В Восточной Европе революции достигли успеха потому, что опыт жизни при диктатуре был ужасным, а еще потому, что эти страны помнили о своей принадлежности к Западу и сохранили демократические традиции, хотя и не были никогда подлинными демократиями», – объясняет Киссинджер.

Хотя точка зрения Генри Киссинджера на отличительные особенности Восточной Европы хорошо понятна, мы не можем отрицать роли стимулов, которую они играют в успехе революций. Было бы ошибкой забыть о таком важном стимуле, как возможность вступить в Европейский союз (ЕС). Не будь доступно членство в ЕС – в качестве политического мотива для либеральных элит и населения в целом, а также стабилизирующего фактора, – мы бы, скорее всего, увидели много стран, откатывающихся на старые позиции или охваченные контрреволюцией. Вот почему западным державам пришлось расширять НАТО и предлагать членство в ЕС.

Отсутствие демократической культуры стало одной из причин, по которым падение диктаторов в ходе «арабской весны» привело, по мнению некоторых наблюдателей, скорее к разбавленной версии автократии, чем к подлинной демократии Джефферсона [35] . Или, как сказал Киссинджер, «на смену власти, сконцентрированной в руках одного диктатора, пришла система множества партий, как светских, так и религиозных, но в конечном счете оказалось, что доминирующей силой является всего одна мусульманская партия, создавшая формально коалиционное правительство». Создание этого коалиционного правительства «в New York Times назвали проявлением истинной демократии», смеется Киссинджер, но на самом деле «в конечном счете выяснилось, что это правительство без оппозиции, пусть и появившееся в результате выборов».

35

Томас Джефферсон (1743–1826) – один из отцов-основателей США и авторов Декларации независимости. Прим. ред.