Новый Михаил
Шрифт:
— В смысле кто?
— В прямом смысле. Представьтесь, милостивый государь! — Джонсон требовательно смотрит на меня.
— Я? Меня зовут Михаилом Александровичем Романовым…
Джонсон раздраженно прерывает меня:
— Сейчас не время для шуток!
— Да какие шутки… Меня действительно зовут Михаилом Александровичем Романовым и я не понимаю вашей реакции…
Джонсон опять меня перебивает:
— Кем вы приходитесь Великому Князю Михаилу Александровичу?
— Князю? Если вы о брате царя Николая…
— Именно.
Откашливаюсь.
— С вашего позволения, я его правнук.
— Правнук?! Вы внук Георгия?
— Нет. У него, насколько я помню, не было детей…
Джонсон помолчал, видимо пытаясь осознать услышанное. Наконец он спросил:
— Из какого года вы прибыли?
— Вот баляба! Что значит из какого прибыл? А сейчас что — не две тысячи тринадцатый?
— Две тысячи тринадцатый… — Джонсон печально покачал головой. — Так долго пришлось ждать… Нет, милостивый государь, сейчас не две тысячи тринадцатый. Сегодня двадцать седьмое февраля тысяча девятьсот семнадцатого года. Вот так.
Меня пробивает на смех. Джонсон печально и терпеливо ждет окончания моего веселья. И вот тут меня словно обухом по темечку огрели. Я вдруг осознал, что язык на котором мы говорим, хоть и русский, но все же немного не такой, как я привык. Какой–то архаичный, но отлично мне знакомый! А Джонсон, которого я в первый раз вижу (хотя лицо смутно знакомое) в то же самое время МОЙ личный секретарь Джонни! Причем не только секретарь, но и друг! Что за бред?
Острая боль пронзила голову. На меня обрушились воспоминания… Нет, ВОСПОМИНАНИЯ — память, привычки, друзья и враги, любовь и семья — на меня обрушился ОКРУЖАЮЩИЙ МИР…
…Что–то холодное влили мне в рот, и я судорожно закашлялся от коньяка, который обжег горло.
— Вы меня слышите?
Это склонившийся Джонсон одной рукой держит мою голову, а в другой у него бокал коньяка.
— Пейте!
Делаю несколько глотков. Джонсон помогает мне подняться с пола, куда я, видимо, приземлился. Я что, в обморок упал? Вот позорище, словно гимназистка…
— Я вижу, что вам лучше. — Джонсон плеснул мне в бокал еще коньяка. — Итак, повторюсь — вы попали в тело Великого Князя Михаила Александровича в день двадцать седьмое февраля тысяча девятьсот семнадцатого года. Насколько я понимаю, между вашим временем и нашим почти сто лет разницы.
Тут до меня дошел смысл начала его фразы:
— Что значит попал в ТЕЛО?..
— То и значит. Вы в теле Михаила Александровича Романова. Сегодня ваш, я так понимаю, прадед и, он же, Великий Князь Михаил Александрович, запустил механизм переноса разума его или, возможно, прямых потомков в его тело.
— Гм… Михаил Александрович перенесся в тело Михаила Александровича… Что за БРЕД? Вы, что фантастики начитались? Или это розыгрыш такой? Так я вам скажу, что этот розыгрыш не прикольный!
— Прикольный? Что это значит? Впрочем, — Джонсон грустно усмехнулся, — как раз такие словечки, очевидно принятые в ваше время, лучше всего доказывают ваше происхождение из грядущего.
Я помолчал собираясь с мыслями и анализируя свои ощущения. Реально впервые мне пришло в голову внимательно осмотреть помещение и самого Джонсона. Помещение, скорее музей, выглядело солидно и выдержано в стиле рубежа XIX–XX веков. Хотя нет, музеем тут и не пахнет. Запах и ощущение
Но главное было не это. Главное я ТОЧНО ЗНАЛ, что на улице действительно 27 февраля 1917 года. Знал и то, что я действительно в теле Великого Князя, в теле своего прадеда. Я помнил всю его жизнь в мельчайших подробностях. Но помнил и свою жизнь в том мире, которого здесь еще нет, а может никогда и не будет. Ведь если я здесь — значит будущее изменилось?
— Вы сказали, что мой прадед запустил какой–то механизм?
Джонсон кивает.
— Да. При нем всегда был крест, который ему подарили в одном из монастырей. Особый крест. Я не знаю подробностей. Он всегда очень неохотно об этом говорил. Вчера на прогулке к нему подошел монах и они о чем–то долго говорили. А сегодня Михаил Александрович, отдав все необходимые распоряжения по дому и простившись с женой, вызвал меня в кабинет и… — Дыхание Джонсона перехватило, но он, справившись с минутной слабостью, продолжил. — И сообщил, что ему было пророчество о страшном будущем России и Династии. И что только ему суждено все исправить. Для этого каждые двенадцать лет, день в день, открывается окно сквозь время и, либо он сам, либо кто–то из его прямых потомков, может появиться в нашем времени. Но, в отличии от сказок мистера Уэллса, перенести предмет или тело сквозь время невозможно. Только чистый разум может поселиться в теле, которое его готово принять.
Джонсон пару минут помолчал.
— Скажу честно, начиная этот опыт, мы не предполагали, что вернется не сам Великий Князь. И он, и я и Наталья Сергеевна, мы все рассчитывали, что через несколько минут мы увидим, как в тело Михаила Александровича вернется он сам, но но прожив двенадцать лет. Мы верили, что он, увидев то, какими дорогами пойдет история, сможет вернуться в наше время из 1929 года и сумеет и все исправить. Но видимо мы ошиблись…
— Прадед написал, что в двадцать девятом году ему не дали совершить переход. А до марта 1941 года он не дожил. Он умер в январе 1941 года.
— Тогда понятно. А почему вы сказали до марта? Ведь день открытия окна — 27 февраля?
— После октябрьской революции перешли на григорианский календарь.
— После октябрьской революции? — Джонсон удивился еще больше.
Я поморщился.
— Николай Николаевич, я прошу вас, не отвлекайтесь. Я потом вам расскажу о всяких революциях. Давайте по существу.
Джонсон кивнул и продолжил.
— Итак, сегодня утром, Михаил Александрович уколол палец о терновый венец на кресте. Произошла синяя вспышка — и через мгновение вы кашляли сидя за столом.
— Ай да дедуля… — Качаю головой. — Куда там инженеру Тимофееву. Тот хоть живого царя вызвал, а тут вызвали в царя… Или еще не в царя?
Джонсон изумленно смотрит на меня:
— Почему в царя? И кто такой инженер Тимофеев?
— Да так… Киношный персонаж из фильма про машину времени.
— А почему в царя?
— Ну, пока не в царя. Но шанс есть.
— Поясните.
— Сегодня у вас… у нас — 27 февраля 1917 года, так?
Джонсон кивает.
— Значит в Питере идут беспорядки?