Новый Мир (№ 1 2000)

Автор неизвестен

— Володя…

— Хочешь — сама охраняй! И жить он в моем доме больше не будет! Все!

— Володя, успокойся, — попросила Галина Васильевна.

— А я спокоен! — заорал Владимир Иванович. — Спокоен! Потому что это мой дом и все здесь мое. А твой вон кинотеатр «Октябрь»… Ни копейки денег ему! Днем пусть работает, а вечером учится! В школе рабочей молодежи, как я учился. В Швейцарии не научили, там научат! Быстро научат! Обязательно научат! Все! Новая жизнь! Нью лайф! — Печенкин перемахнул через канаты и прокричал вдаль: — Нилыч! У молодой не бери, у нее недожаренные!

(Окончание следует.)

Залотуха Валерий Александрович родился в 1954 году в Тульской области. Закончил факультет журналистики МГУ и Высшие курсы сценаристов и режиссеров. Автор сценариев более десяти художественных фильмов. Как прозаик дебютировал в «Новом мире» в 1992 году. Живет в Москве.

Александр Кушнер

Огорчаться поздно!

Огорчаться поздно!

Иван-чай

В

окне вагонном под откосами Мелькает призрак иван-чая. Кем надо быть, чтоб этот розовый Цвет миновать, не замечая? Ну что ж вы, русские художники, Народолюбцы, интроверты, Где ваши грубые треножники, Чернорабочие мольберты? Не скучно ль явкою с повинною Жить, узкогрудым интересом? «Бывало, шла походкой чинною На свист и шум за ближним лесом…» Не жаль вам заросли лиловые, Сиреневатые наплывы Отдать французам, бестолковые И безыдейные мотивы? И все по смерть ходить, как по воду, Все тьма, «столыпин» да теплушка… «Я понял, по какому поводу Слегка увлажнена подушка». Все по убийственному, этому, Слепорожденному, глухому, Напрасно в розовый одетому, В лиловый, в летнюю истому.

* * *

Облака, мои лебеди нежные!

И. Анненский. Потому-то и лебеди нежные, Что земными замучены формами, И не только вершинами снежными, Но верблюдами также двугорбыми, И рояля концертного крышкою, И Кремлевской стеною зубчатою, И поэта крахмальной манишкою, И шкатулкой, и паклей, и ватою. Только кажется, будто нездешние, А спроси у них, что они видели, — То полки они вспомнят потешные, То правителя в форменном кителе, То князьями покажутся, дожами, То прикинутся пленными, ссыльными… Как им хочется быть не похожими Ни на что, проходными, стерильными!

* * *

Первым на сцену является белый шиповник, Чтобы, наверное, знали, кто первый любовник, О, как он свеж, аккуратен и чист, — как Пьеро! Вот кто, наверное, всех обольщений виновник, Снов и иллюзий: печаль и сплошное добро! Он не отцвел еще, как зацветает махровый, Душный, растрепанный, пышный, свекольно-лиловый, Так у художников в ярком трико Арлекин Смотрит с полотен, все в скользкую шутку готовый Вдруг обратить, ненадежный такой господин. Третьим приходит, как шелк ослепительно-алый, С желтой середкой рассеянный гость запоздалый, Нами любимый всех больше и дикой пчелой. Кто им порядок такой предписал, тот, пожалуй, Знает, что делает, прячась за вечною мглой.

* * *

Однажды на вырицкой даче, в компании шумной, Я был поражен приоткрывшимся видом на реку, С какой-то неслыханной грацией полубезумной Лежавшей внизу и смотревшей в глаза человеку, Как будто хозяин держал у себя под обрывом Туманную пленницу в тайне от всех, за кустами, Турчанку, быть может, и прятал глаза, и счастливым Был, и познакомить никак не хотел ее с нами. Поэтому в дом пригласил и показывал комнат Своих череду затененных, с кирпичным камином: «Легко нагревается и хорошо экономит Дрова», и вниманье привлечь к полутемным картинам Хотел, и на люстре дрожали густые подвески, И плотными шторками окна завешены были, Вином угощал нас, чтоб мы позабыли о блеске, Мерцанье в саду — и его ни о чем не спросили.

* * *

Я должен эту мысль додумать до конца. Пылают звезды в небе чистом. Подслеповатая пыльца! Тот, кто любуется созданьями Творца, На это время он и обладает смыслом. Звездой, шиповником, растущим у крыльца, Речным обрывом, остролистом, Большими окнами дворца И милой бледностью прекрасного лица, Как Фет нам, скептикам, сказал и эгоистам.

* * *

Надеваешь на даче похуже брюки, И рубашка застирана и лилова, Ходишь черт знает в чем, — ни тоски, ни скуки, Как во сне, как охотники у Толстого, Можешь книгу писать «И мои досуги», Можешь не говорить вообще ни слова. Пчелам

нравишься ты и такой; сороке Безразлично, во что ты одет, — стрекочет. А машина появится на дороге — И проедет; могли быть еще короче Рукава или порваны; эти строки Тоже не отутюжены, между прочим. Друг, единственный, в женском нарядном роде: Загорала, читала, купалась, пела… Написала статью о другом подходе, Слуховом, к стихотворному ряду, дело В интонации, — по предпоследней моде Одевалась, а кое-как не хотела! Есть традиция у простоты, подобной Предлагаемой здесь, и восходит к Риму, Возлюбившему запах гелиотропный, Сельский дом и презрение к славе-дыму; Задевая Горация, этот пробный Шар летит к позднеримскому анониму. Жаловаться на жизнь хорошо лет в двадцать — Слишком воспринимаешь ее серьезно, В тридцать стыдно уже приставать, цепляться К ней, а за шестьдесят огорчаться поздно! Над лысеющею головой толпятся Звезды мрачно, задумчиво, грандиозно. Я и начал с того, что живу на даче, Дорожа каждым днем, как последним в жизни, Шелестеньем листочка, лучом горячим, Золотящим еловые корни, мысли, Упрощая решение той задачи, За которую в молодости взялись мы. Если думаешь, был кто-нибудь, кто понял Все, — то это не так, хоть Екклезиаста Назови. Как лежит на его ладони Жизнь? Как тюбик, в котором иссякла паста. Будто дуб не вскипал, не вздымались кони, В сети не попадал бегемот мордастый! Я, единственный, может быть, из живущих И когда-либо живших, с умнейшим спорю И насчет суеты, и насчет бегущих Дней, бесследно и быстро, как реки к морю, Череда золотая лугов цветущих, Комнат, пляжей, оврагов, аудиторий! Буду краток, тем более что эклоги Ни одной до конца не прочел, и лето Наше коротко; сумрачный на пороге Август топчется, не одолев сюжета. Разбежишься — и надо уже итоги Подводить и не жаловаться на это.

* * *

Так быстро ветер перелистывает Роман, лежащий на окне, Как будто фабулу неистовую Пересказать мечтает мне, Так быстро, ветрено, мечтательно, Такая нега, благодать, Что и читать необязательно, Достаточно перелистать. Ну вот счастливое мгновение, И без стараний, без труда! Все говорят, что скоро чтение Уйдет из мира навсегда, Что дети будут так воспитаны — Исчезнут вымыслы и сны… Но тополя у нас начитанны, И ветры в книги влюблены!

Там едут в Геную…

Там едут в Геную, допустим, из Парижа, допустим, в случае любовной катастрофы, бредут куда глаза глядят: когда обижен, чужие улицы милей своих; готовы чужие лестницы тебе помочь, аркады, да, да, те самые сплошные галереи, сырые, сводчатые (здесь мы вспомнить рады Гостиный двор у нас, а кто рискнул затеи к нам итальянские перенести, — не знаю), итак, под сводами и мимо стен зубчатых бредут (кремлевские зубцы идут по краю такие ж парные), бредут без провожатых и указателей, воображая сцену ее свидания с другим, — колись, булавка жестокой ревности, — плечу ее, колену чужая нравится рука, — ты дрянь, мерзавка, есть слово точное, он вспомнил: потаскуха! Зачем он в Генуе? Ему противна башня такая ж древняя, как встречная старуха, чему тут нравиться? Что это, слабость, шашня, любовь, распущенность? И чем нежней залива черта, тем тягостнее любоваться этим, и плачет нехотя, стыдясь, самолюбиво. (Когда у нас беда, мы никуда не едем.)

* * *

За землетрясенье отвечает В Турции Аллах — не Саваоф. Суток семь душа не отлетает, Если молод узник и здоров. Поисковая собака лает От него за тысячу шагов. Он, звериной жаждою замучен, Подыхает в каменном гробу В испражненьях, в крошеве колючем, Тьме бетонной, с ссадиной на лбу. Дольше взрослых мучаются дети На предсмертной, страшной той стезе. Помолчите в церкви и мечети, На газетной вздорной полосе И на богословском факультете, Хоть на день, на два заткнитесь все!