Новый Мир (№ 1 2006)
Шрифт:
Все это, как выяснилось через полчаса, было к тому, что зажигалка, которую девочка взяла у Никиты, взорвалась у нее в руках. За что девочке было очень стыдно. Никита смеялся и не замечал аварийные сигналы датчиков: “Внимание! Разгерметизация!”
А одиночество уже дало течь. Одиночество уже было разрушено. И девочка, которую звали Яся, “потому что родители ждали мальчика и девять месяцев общались с Ярославом”, незаметно для себя, а тем более для Никиты уже вливала в его кровь самый сильный и коварный наркотик. Без которого он больше не сможет жить.
Это
И это произошло.
И тут пришла эсэмэска, от которой ему захотелось кричать еще громче. Уехавшая Яська писала из поезда недозволенные убийственные слова: “Мальчик мой! Я хочу к тебе! Пошли они все к чертям! Я сижу и плачу! Я была не в гостях, а дома, у тебя, у нас! Я всегда хотела только к тебе!”
Дальше шло нецензурное.
Это нежные слова, которыми они называли друг друга, когда им было по 17, 18, 19… Стоп!
Это слова, стертые из памяти.
Это мгновенно стертые в порошок годы выживания в мире без нее.
Это невозможно невозможно невозможно.
И это произошло.
А под утро Яся позвонила сама и, захлебываясь слезами, сказала:
— Не звони мне больше никогда! И не ищи меня! И не пытайся меня увидеть! Так будет лучше для всех! ПОТОМУ ЧТО ЭТО НЕВОЗМОЖНО! НЕВОЗМОЖНО!! НЕВОЗМОЖНО!!!
— Не плачь, Яся.
— Потому что я тоже тебя ЛЮБЛЮ!
— Не плачь.
— Ты обещаешь не звонить?
— Обещаю. Только не плачь.
И он сдержал обещание. И больше не звонил. И не пытался узнать про нее. Но постоянно ждал, что они случайно встретятся. Где-нибудь в переходе метро. На вокзале. На дне Средиземного моря. В кратере Везувия. В поселке Дудки. В любой угодной судьбе точке земного шара.
Он не пытался узнать. И не знал. А вот Рощин знал. И Эля знала. Но все молчали. И никто никогда. Не сказал Никите. Что Яся тогда жила с каким-то врачом, чье имя история не сохранила. И что у врача в холодильнике было очень много нехороших лекарств.
И что у врача в ту ночь было дежурство. И что Яся была одна. И что, разговаривая с Никитой в “последний раз”, она запивала шампанским пачку феназепама, пригоршню тазепама и две упаковки реланиума. “Чтобы заснуть”. И что потом она уснула. И что она спит до сих пор.
17
Рощин сказал: “Признайся, ты ведь не Россию ищешь, ты пытаешься от себя уехать. От тех дыр, которые в тебе оставила эта девушка с разноцветными волосами”.
Девушка в метро сказала своей подруге: “Это не секс. Это молитва. Мы ее творим нашими слитыми телами. Древний ритуал какой-то, экстатическое таинство. Это не оргазм, понимаешь, а онлайн-контакт с Богом. Я в эти минуты готова буквально умереть от восторга, и мой муж держит меня изо всех сил и зовет: останься, вернись! И я сама себя уговариваю: будь
Мальчик в поезде сказал своей пьяноватой маме: “Опять я недоглядел, да? Подцепила кого-то в вагоне-ресторане, да, мам? Ой, беда мне с тобой, непутевая ты у меня, трудная! Давай спи, а то завтра башка болеть будет! Думаешь, кавалеры твои тебе рассольчик в постель принесут? Жди больше! Только я у тебя есть, заруби себе это на носу, только я!”
Торговка помидорами сказала: “Хозяйки! Хозяйки подходят ко мне за рецептом семейного счастья. Дешевые помидоры из Молдовы! А всякие там бесхозные и беспутные мимо идут, им мои помидоры не нужны! Хозяйки! Хозяйки! Вот тупые! Безмозглые! Сайры отмороженные! Не хотят покупать такие хорошие помидоры! Не будет вам счастья! Нет, не будет!”
Отец Борис, открывший детский приют в уральском городке Верещагине, сказал: “Только не спрашивайте, сколько здесь у нас ребятишек! Тут целая китайская народная республика! Я давно со счету сбился. Знаю, что пятерых сам заделал, пятерых усыновил, а дальше — уже затрудняюсь. Я человек простой, у меня с кулькуляциями плохо! Но любви-то на всех хватит!”
18
Как всегда, все произошло случайно. Начался дождь. Никита спрятался под козырьком подъезда какой-то элитной высотки. Железная дверь у него за спиной тоненько запищала и попыталась открыться, но на полпути лишилась чувств и поехала обратно. Никита схватился за ручку и извлек на серый свет крохотную старушку. Из тех, которых называют божьими одуванчиками. Согнувшись почти вдвое, она тащила за собой полное грязной воды ведро.
— Бабушка, что же вы тяжести таскаете, да еще в такой дождь, сидели бы себе дома спокойно, — сказал Никита, вынимая из скрюченных пальцев алюминиевую дужку.
— Да я бы и сидела, милый, только дома-то вот нет, — смирно вздохнула старушка. — Ты, голубчик, воду-то выплесни, коли взялся, и я дальше пойду, мне еще восемь этажей осталось.
— Вы что, полы тут моете? — вдруг дошло до Никиты, у которого ледащий внешний вид старушки никак не вязался с физической работой. — Сколько же вам лет?
— Мою, ягодка, мою, а лет мне восемьдесят в прошлом году стукнуло, стало быть, восемьдесят один теперь уже будет, — отвечала бабушка, не разгибаясь. — Да ты зайди, что ли, в подъезде посиди, вон ведь как холодно стало.
Таскать по этажам ведра с водой Таисия Иосифовна Никите позволила, а вот доверить швабру наотрез отказалась.
— А почему вы сказали, что у вас дома нет? — продолжал допытываться Никита.
— Так потому, что нет. Десять лет как разбомбили. В Грозном. Я оттуда в Москву сбежала. У меня тут братья, сами позвали. Первое время помогали, но потом их взрослые дети стали им намекать, мол, что это она тут у вас живет, пусть о ней государство позаботится. И ушла я от них. Не хотелось быть обузой.