Новый Мир (№ 1 2006)
Шрифт:
— Я ветеран Великой Отечественной войны. Три ранения. За Курскую дугу — орден Славы. Из своих горящих танков едва успевал выскакивать, сколько чужих подбил, не упомню, — рассказывал дедушка, неотрывно глядя в камеру. — Считаю, что вы, жители сегодняшнего дня, своей сытой и мирной жизнью частично обязаны мне, а также моим погибшим и выжившим боевым товарищам. Хочу напомнить вам об уважении к старшим. Для этого и иду к всенародно избранному президенту. Чтобы лично сказать ему, что так поступать с ветеранами нельзя… Матвей Иванович Носков моя фамилия.
Съемочная группа погрузилась в машину, посадила на переднее
— Почему-то у всех стариков всегда носовые платки в клеточку, — сказал Рощин, и дальше всю дорогу они молчали.
Вечером они уже вышли на трассу. Последняя надежда, что старики остановятся и останутся в городе, рассеялась. Их было девять человек: семь бабушек и два деда. Закат отражался от начищенных медалей. Холодало. Вместе со стариками умирать шел гвардии прапорщик Геннадий Уминский, тридцати лет от роду.
— Как самурай делает харакири на глазах у обидчика, так и я хочу. Даст бог, дойду до Москвы, президент им отказать в аудиенции не посмеет, скандала побоится, ну, и я с ними проскользну, вместе же шли, он начнет им руки жать и улыбаться своей глумливой улыбочкой, тут я и застрелюсь. Пусть смотрит!
Геннадий на ходу доставал из-за пазухи и показывал Рощину с Никитой документы, в которых значилось, что он на девяносто процентов потерял трудоспособность в результате ранений, полученных в Чечне.
— С такой справкой только на инвалидный завод варежки вязать, — говорил прапорщик, припадая на правую ногу. — По закону государство, которое меня искалечило, обязано мне за это заплатить. А оно не платит. Я три года по судам ходил. В итоге мне сказали, что я был ранен во время боевых действий, следовательно, ответственность за это несет не моя страна, а чужая, с которой воевали. То есть судья меня прямым текстом направил к Масхадову за компенсацией. И буквально на следующий день Масхадов вылез то ли на “Аль-Джазире”, то ли на “Кавказ-центре” и заявил, что готов ежемесячно выплачивать мне ту сумму, которую я требовал с Министерства обороны. Если Россия не в состоянии о своих инвалидах позаботиться. Такой у него был подтекст. Вам этого не понять, а я человек военный, у меня свои понятия о чести, мне после такого жить невозможно, потому что я присягу давал, а Масхадов — враг!
— А Минобороны как среагировало? — спросил Рощин.
Прапорщик грязно выругался и сплюнул в пыль.
— Комментировать отказалось. То есть в порядке вещей это у нас! Чтобы нашим солдатам враги пенсию выплачивали! Понятно, что им на нас положить с прибором. Что мы после их войн в подземных переходах Розенбаума поем, на протез в метро побираемся! Так хоть бы за себя постыдились!
Прапорщик Геннадий жадно закурил и какое-то время хромал молча. Ветераны Великой Отечественной шли чуть поодаль. Темнело.
— А я и не знал ничего. У меня дома телевизора нет. И вот звонят мне журналисты. Так, мол, и так, Минобороны комментировать отказалось, может, ты чего скажешь? Б…, говорю! Я-то скажу! Только смотрите, как бы вам потом телеканалы ваши не позакрывали вместе с газетами! И созвал их всех к пяти часам в подземный переход на Садовой. Взял у соседа гармошку, награды нацепил и поперся туда. Шапку на землю кинул, сижу наяриваю “В
Пенсионеры решили ночевать на остановке. Они сели рядком на лавочку и опустили головы. Никита пошел в ближайшую деревню за едой. Продуктов ему не дали, в стариков, идущих из Петербурга в Москву, не поверили.
— Эх ты, солдат! Провианта не добыл! — сказал Геннадий, огрев Никиту свинцовой ладонью по плечу. — Все небось спасибо да пожалуйста, простите-извините? А с ними церемониться нечего! Будешь сопли жевать — до нитки оберут, никакая жилка в душе не дернется, такой народ нынче пошел. Безжалостный.
— Какое время, такие и люди, — вставил Матвей Иванович.
— И я о том, батя. Железобетонные мы все. А вместо сердца — плазменный экран. Пойду разберусь там. — Прапорщик козырнул и заковылял в темноту, потом обернулся и кивнул на Никиту: — А парнишка-то у нас больно мягкий, как не сейчас живет! — И исчез.
Вернулся Геннадий с семью батонами и бидоном молока. Перед сном старики на всякий случай попрощались друг с другом.
— Как перед боем, мы тоже так делали, — сказал прапорщик, вытягиваясь на траве за остановкой. — Махнешь сто грамм, помянешь заранее и себя, и товарищей, и вперед на чехов.
— Мы-то свою страну от захватчиков защищали, а вы что? — раздался с остановки голос Матвея Ивановича.
Прапорщик Геннадий дернулся и глухо произнес в пространство:
— А мы, батя, приказ выполняли. Рассуждать — не солдатское дело, сам знаешь. Спи себе с Богом, нечего нам с тобой делить, по одной дороге умирать идем.
На рассвете они снова выступили, как выразился старый фронтовик Носков. Ледяная ночь съела ту невидимую черту, которая вчера разделяла стариков и молодых. Шли все вместе. Никитой овладела какая-то отчаянная решимость, он больше не робел, не стыдился себя, своей молодости и здоровья. Что-то незаметно с ним случилось, уравнявшее его и ветеранов, идущих на смерть. Рощин поглядывал на Никиту, но подойти и заговорить не решался, как сам Никита вчера не решался приблизиться к старикам.
Теперь он брал под руку то одного, то другого и терпеливо выспрашивал все подробности их биографий. Ему хотелось влить все эти обреченные жизни в себя, в свою память, в свое тело как в более прочный сосуд. Запомнить и донести куда-то, сохранить. Куда — Никита не знал. Старики вполне естественно приняли его в роли летописца и по очереди отдавали Никите свои истории.
Под вечер Никита раздал все таблетки. Они шли уже совсем медленно. И замерзали. Но никто не жаловался.