Новый Мир (№ 1 2009)

Журнал Новый Мир

Роман Сенчин вырос в эпоху, когда литература уже перестала играть в русской культуре главную роль, важнейшим из искусств была тогда рок-музыка. Отсюда особое место рок-музыки в его прозе. Рок — воспоминание о какой-то другой, уже невозможной для его героев жизни. Упущенный шанс, точнее— иллюзия того, что шанс когда-то был. Поэтому юность— краткий период, когда герой Сенчина жил как будто небессмысленно,— связана с миром рок-музыки. Юрьев собирает фонотеку, коллекционирует записи «Кино», «Зоопарка», «Аквариума». Денис Чащин и вовсе бывший рок-музыкант, некогда приехал в столицу, собирался завоевать Москву, изменить мир. Старый друг Дениса Димыч все еще пытается играть панк-рок, сочинять какие-то песни протеста, но в глазах окружающих он едва ли не клоун: мужику за тридцать, а он все еще ходит с ирокезом и носит подростковый «прикид»,

питается какой-то дрянью. Ничем он не лучше своего друга — московского яппи. Пожалуй, даже хуже: живет за чужой счет, судорожно хватается за возможность хоть как-то закрепиться в жизни: то собирается стать функционером «Патриотического союза молодежи», то дружит с «акаэмовцами». Чем он будет заниматься после того, как Денис выгонит его на улицу? Да тем же, что и Денис. Или устроится на работу в Москве, или вернется к родным рыжикам в сметане. Как повезет. Других путей здесь нет. Записные «нонконформисты» оказываются еще большими приспособленцами, чем честные яппи. Антигламурные Сергей и Маша гламурней самой Ксюши Собчак. Новое поколение «нонконформистов» еще безнадежней Димыча и Дениса.

Чем все кончится? А что, не ясно? С каждым годом тает надежда, нарастает отчаяние, экзистенциальный ужас. Кончится все не скоро и обычно. Типичная судьба типичного горожанина, жителя многоэтажки, предсказуема. Сам он, изо дня в день наблюдая судьбу своих предшественников и своих последователей, легко может составить прогноз. Вот в соседней квартире умирает старуха. Денис вспоминает, что еще несколько лет назад это была бодрая и неприятная особа: как-то заподозрила в нем террориста. И вот он заглядывает в квартиру— там видны следы прежнего достатка, постепенно истаявшего, — помогает врачам погрузить в машину «Скорой помощи» тело, доживающее последние часы. Да, так и будет.

Это и есть фирменный «тихий ужас» Романа Сенчина. Бесперспективность, бессмысленность, безысходность.

Роман Сенчин «всего лишь («всего лишь!») описывает… симптоматику тотального распада (курсив автора. — С. Б.) . Это подробная клиническая картина разложения общества и человека на атомарном уровне», — пишет Марина Палей. Боюсь, она все-таки приписывает ему собственное трагическое мироощущение. У Сенчина другое мировоззрение, другое мироощущение, другой темперамент. Не в распаде общества дело, ведь экзистенциальное одиночест­во и экзистенциальный ужас — вовсе не плоды современной цивилизации. Человеческая природа не менялась уже давно. На этом свете, как известно, скучно, но что делать. В конце концов, рефлексия сенчинского героя не бессмысленна.

«И герой, получается, полный экзистенциальный нуль.

— Но он же понимает, что нуль, — вступился Чащин, — сам об этом говорит. А это уже немало».

Это едва ли не самая оптимистичная фраза позднего Сенчина.

 

Гуманистический подход: Башмачкин

…В русской литературе все чаще героями становятся

бедные люди <…> язык взял их в фокус своего

внимания, и это прибавляет смысла эпохе.

Александр Иличевский, «Деньги как реальность»

 

Эти слова Александра Иличевского как будто противоречат реальности нашего постгуманистического мира. Между тем наблюдение оказалось точным. Однажды, открыв очередной номер «Звезды», я наткнулся на с детства знакомые слова: «В одной бюджетной организации… впрочем, не станем указывать, в какой именно, ибо слова, выделенные курсивом, говорят сами за себя, и читатель, если Бог привел ему родиться и жить в России, прекрасно отдает себе отчет в том, что бюджетная организация отличается от бюджетного учреждения ». Ну конечно: «В департаменте… но лучше не называть, в каком департаменте…» — Николай Васильевич Гоголь, «Шинель».

Итак,

в одной бюджетной организации «трудилась Анна Петровна Сниткина <…>. Нюточка». Откуда появился призрак титулярного советника? Почему Елена Чижова, кажется не замеченная прежде в особом народолюбии, обращается к самой народолюбивой теме русской литературы? Да еще тревожит тени Гоголя и Достоевского. Вопреки названию, Чижова использует мотивы не столько «Неточки Незвановой», сколько «Шинели». Достоевский присутствует в рассказе Чижовой как некий легкий дух, эманация или призрак. Зато мотивы гоголевской «Шинели» здесь более «материальны». Разумеется, Чижова не ставит перед собой непосильных художественных задач. Фраза у нее не «взрывается кошмарным фейерверком». Иррациональность и абсурдность гоголевского мира, его мрачный гротеск не поддаются подражанию. У Гоголя она берет лишь одну тему и одну тональность.

Интересно не обращение Чижовой к «Шинели» — перекодировка классики дело привычное. Для современного писателя, художника, режиссера это способ преодолеть хронический недостаток новых идей и привлечь читателя (а еще чаще — зрителя) хорошо известным брендом. Но классика в то же время— сырье, которое можно переработать в нечто новое и необычное. Так поступил, к примеру, драматург Олег Богаев, скроив по мотивам «Шинели» пьесу «Акакий А. Башмачкин».

Совсем другое дело «Нюточкин дом». Елена Чижова возвращается к дочеховским (и дотолстовским) взглядам на судьбу «маленького человека». Реальная критика XIX века увидела в повести Гоголя, как и в ранних вещах Достоевского, изобличение социального зла и сострадание к человеку «маленькому». Позднейшие литературоведы, наблюдательные и тонкие, отличавшиеся от поверхностных критиков, как аквалангист от ныряльщика, отодвинули этот сюжет в тень. Да, не общественная значимость и политическая актуальность определили художественную ценность «Бедных людей» и тем более «Шинели». Но социально-политический нигилизм, в конце концов, тоже искажает картину. Набоков и Эйхенбаум не отменяют Белинского.

Социальные барьеры — высокие, сложные и труднопреодолимые препятствия. Вспомним исторический анекдот про Марию-Антуанетту, которая посоветовала беднякам есть вместо хлеба пирожные. Это не издевательство, а искреннее непонимание. Я встречал людей, которые полагали, что бедняки питаются одной гречкой и тушенкой. Счастливцы, да если бы они знали, что в иное время пустая гречневая каша для бедняка — деликатес!

Но это еще полбеды. В конце концов, «простые люди» нередко живут побогаче интеллигентных литераторов, однако и равенство доходов само по себе не открывает путь к психологии «простого» («бедного», «маленького») человека. Каким провалом обернулась для Инны Чуриковой, актрисы выдающейся, роль «простой бабы» в фильме Андрона Кончаловского «Курочка Ряба». Сам Кончаловский, потомственный советский «дворянин», автор замечательной экранизации «Дворянского гнезда», не смог создать хоть сколько-нибудь достоверную картину ни о деревенской женщине, ни о завоевавшей Москву провинциалке («Глянец»).

Впрочем, из тупика есть простой выход — намеренный отказ от реалистической эстетики. Николай Евдокимов пишет о бомжах («Счастливое кладбище»— «Дружба народов», 2008, №3), но не стремится к достоверности характеров, не знает и, кажется, не хочет знать «фактуры», не старается поразить воображение читателя и критика смачными описаниями постоянных жителей городских помоек, пригородных свалок и теплотрасс. Хотя там есть и зверства милиции, и умирающая на свалке женщина, и целая классификация бомжей: бомжи городские, дачные, бомжи-путешественники и т. д. Но Евдокимов пишет не ироничный физиологический очерк, а рассказывает печальную историю об одиночестве, о гибели надежд.

Сами бомжи выведены намеренно нереалистично. Их речь, пусть и приправленная старомодным «деревенским» акцентом, куда ближе к русскому литературному языку, нежели к языку подлинных обитателей городского дна. Клички бродячих животных — спутников и друзей бомжа Григория Карюхина, жителя большой загородной свалки, — возмутительно нереалистичны: собаки Элиза, Анубис и крыса Клеопатра. Имена героев тоже не слишком типичны: Варвара-пухлощекая, Варвара-самозваная, Хлудов, Арсений Арсеньевич Ксенофонтов, и даже скромный Александр Лапушкин произносит свою фамилию так: «Ла-Пушкин». Автор сигнализирует читателю: не цепляйтесь к деталям!