Новый Мир (№ 1 2010)

Журнал Новый Мир

У каждого есть опыт переживания и преодоления русско-украинского языкового — неминуемого — несовпадения.

Так в чем же состоит эксперимент в книге, которую ее составитель Игорь Сид прямо назвал «пространством эксперимента»? Велико ли, в самом деле, событие: издать под одной обложкой русские и украинские стихи? Подлинники и переводы?

Велико — если подумать о том, кто их писал и в какой культурной ситуации. Особенности ситуации можно оценить уже по нескольким словам в таком без­обидном, казалось бы, тексте, как аннотация к сборнику. «Есть мнение, — пишет составитель, — что между Украиной и Россией нет ничего общего». Ну, здравствуйте, приехали. «По другим представлениям, — продолжает он, — одно является неотъем­лемой частью другого».

«Часть», вообще-то, отделилась от родимого целого (или, что вернее, обе части не слишком состоявшегося целого — друг от друга) еще по меньшей мере во времена Даниила Галицкого. «Собранные здесь <…> тексты, — утверждает Сид, — намекают не только на возможность других точек зрения, они отменяют саму постановку вопроса». Вот это, пожалуй, самое конструктивное.

Область русско-украинского культурного взаимодействия вообще на самом деле так велика, что вполне достойна названия самостоятельного культурного мира, с собственными внутренними закономерностями.

Но увы: этот мир далеко не бесконфликтен. В этом взаимодействии сегодня слишком много болезненного.

На Украине по сей день стоит остро переживаемая задача освобождения из-под русского языкового и культурного влияния. И пока она не будет так или иначе решена — или пока хотя бы не перестанет переживаться так остро, — задача сближения, диалога и взаимопонимания (не менее на самом деле насущная!) рискует не встретить должного сочувствия. То есть — будет воспроизводиться взаимная глухота. Если не, хуже того, взаимное отторжение.

Пишущий по-русски Поляков, пишущий по-украински Жадан и «медиатор» Сид, хоть и пишущий только по-русски, но много переводящий с украинского (того же Жадана, Андруховича), — три разных типа украинских поэтов, — если за основу типологии брать их размещение внутри «русско-украинского» континуума. А это, похоже, именно континуум, четкой границы здесь нет — что не только не отменяет напряженности украинско-русских литературных (и иных) взаимоотношений, но в значительной степени ее и объясняет.

«Кордон» — взаимоналожение культурных кодов (они еще не слишком разнятся у русских и украинцев, но процесс расхождения уже начался); взаимодействие поэтических энергетик.

Книга вообще задает читателю изрядное напряжение в полном соответствии с напряженностью русско-украинского пограничья. Хотя бы уже тем, что составлен сборник очень своеобразно. Это не традиционная билингва, где версии текста на двух языках даются параллельно и читатель может их спокойно сравнивать. Отнюдь: тексты здесь организованы по алфавиту — по первым буквам их названий, — независимо от того, кто их автор и на каком языке они написаны. (Переводы даны только в приложении.) Русскоязычный читатель оказывается лицом к лицу с украинскими стихами и, пока доберется до их переводов в конце, переживет полноценный опыт общения с чужим и не вполне понятным. Так ему и надо.

А может быть, даже начнет догадываться, что это — не такое уж чужое и не такое уж непонятное. И что у границы есть некоторые шансы, если постараться, конечно, превратиться из разделяющей в соединяющую.

Кроме взглядов трех поэтов друг на друга здесь важна возможность для читателя соединить всех троих в пространстве одного восприятия. Независимо от языка.

Идею книги хорошо сформулировал Андрей Поляков: «Три автора, два языка, одна поэзия». Это последнее — кажется, главное — чувство, формированию которого сборник может — очень хочется надеяться — способствовать. Поэзия — одна, а поэты, языки и читатели — всего лишь формы ее всепроникающей жизни.

Р о й П о р т е р. Краткая история безумия. Перевод с английского и комментарии О. Мичковского. М., «Астрель», «АСТ», 2009, 224 стр.

Рой Портер, преподаватель Центра истории медицины Лондонского университетского колледжа Wellcome Trust‚ написал здравую и уравновешенную книжку‚ счастливо избежав тех многочисленных соблазнов, которые тема безумия не первый век ставит перед европейскими умами. Эта тема уже спровоцировала теоретиков на множество интересных построений, вплоть до тех, согласно которым

душевная болезнь — никакая не реальность, а культурный конструкт, изобретенный социумом для подчинения и изоляции своих слишком неудобных членов. В этом вот уже лет сорок уверен американский профессор психиатрии Томас Сас, а классик жанра Мишель Фуко (чье имя ассоциируется со словами «история безумия», пожалуй, в первую очередь) вообще полагал, что «грамотно написанная история психиатрии должна быть посвящена не болезни и способам ее лечения, а вопросам свободы и принуждения, знания и силы».

Портер ставит перед собой задачу куда более скромную, чем его предшественники в историографии безумия. Он с ними (с теми же Фуко и Сасом) даже не спорит, по меньшей мере впрямую. Более того, он не докапывается до антропологических или социальных корней душевной болезни и вообще не берет на себя инициативу предложить хоть сколько-то окончательную версию того, какова природа безумия «на самом деле» (в свете того, что внутри психиатрии на сей счет существуют самые непримиримые разногласия, в этом нельзя не усмотреть своего рода концептуального смирения). Он просто выстраивает свое повествование как историю представлений о безумии и о том, как с ним (и его носителями) следует обращаться. Короткую, четкую, а главное — как можно более беспристрастную: от Библии и древних греков — до наших дней.

Правда, кое-что, явно выходящее за рамки смирения, Портер все-таки делает — и весьма радикальное. Отнюдь не солидаризируясь с антипсихиатрией, он, однако, оспаривает то, что психиатрия на разных этапах ее становления считала своими достижениями, и вообще очень сомневается в ее научном статусе, а также в том, что в ее истории следует видеть торжество прогресса и просвещения. Скорее уж, полагает он, наоборот. Об этом свидетельствует хотя бы постоянное разрастание принятого у американских психиатров перечня душевных болезней, не говоря уж о том, что в психиатрии, в отличие от общей медицины, и в помине нет научного и профессионального согласия, и она продолжает «разрываться между биопсихосоциальной и медицинской моделями своего предмета и своих терапевтических стратегий».

Тут бы стоило, кажется, все же преодолеть концептуальную скромность и задаться вопросом: почему вышло именно так? Что, почему и на каких этапах было упущено и насколько это неизбежно? Что делать, в конце концов? Задача задуматься над этим опять-таки ложится на читателя. Что, впрочем, тоже нормально: чтение — процесс испокон веку диалогический.

 

А н т р о п о л о г и я р е в о л ю ц и и. Сборник статей. Составление и редактирование И. Прохо­ровой, А. Дмитриева, И. Кукулина, М. Майофис. М., «Новое литературное обозрение», 2009, 496 стр.

В основе статей сборника — доклады на конференции «„Революция, данная нам в ощущениях”: антропологические аспекты социальных и культурных трансформаций», которую журнал «Новое литературное обозрение» проводил в марте 2008 года.

Авторы книги — историки, политологи, искусствоведы, литературоведы, философы — рассматривают революцию как тип события , в какой бы области та ни происходила. Чтобы выработать общие, метадисциплинарные методологические подходы к событиям такого типа, они вовлекают в исследование принципиально разнородный материал: от религиозного дисциплинирования в допетровской и петровской России (к которому Виктор Живов находит возможным применить термин Филиппа Горского «дисциплинарная революция») до французского либертинажа XVIII века и совершённого им переворота в чувственности (Екатерина Дмитриева); от перипетий биографии Пьера Симона Лапласа (Игорь Дмитриев) до событий на современной Украине, пережившей «оранжевую революцию» 2004 года (Александр Гриценко). Чем больше различается между собой материал, тем больше он дает возможностей понять, что вообще происходит с людьми и человеческими смыслами в условиях радикальной трансформации среды обитания, — какова бы ни была среда и в какую бы сторону ни были направлены ее изменения; что делается при изменениях такого масштаба с опытом и ценностями людей — и как они чувствуют и ведут себя потом, когда революция заканчивается, новая ситуация перестает быть остротравмирующей и становится новой нормой.