Новый Мир (№ 1 2010)
Шрифт:
К этой заброшенной станции в черной зиме, —
Вот уж поистине необъяснимо без «рода недуга», —
К этим перронам, холодным и белым, как смерть,
К залам заплеванным, что — для томления духа,
К праздным знакомствам и скучным беседам в купе,
К мерзкому чаю в казенных железных стаканах, —
Чувствую нечто, чего не сумею воспеть,
Но от чего ни за что отрекаться не стану.
…И — как закрутится вдруг разговор после двух!
Как
Как высоко подниматься, чтоб ехать в Москву
Старым почтово-багажным, как «волок да волок да…».
Тексты раздела радуют качеством рифмы, как внешней (например, «ласкали — оскале», «лесов — колесо», «вокзал — коза»), так и внутренней, сочетающейся с аллитерацией («Пространств зияющая пасть — / Над пропастью равнины русской, / В которой запросто пропасть…» — из текста «Ау, грохочущие дали…»). Орлицкому хорошо удаются зарисовки меняющегося «пространства» с его местечками типа Ковылкина и городами типа Тамбова и Воронежа (например, хорош текст «Кукурузное поле под тусклым фанерным дождем…»), равно как и дорожные сценки: «Американец апельсины жрал / И гоготал, как лишь они умеют. / Мужик горластый, думая, что немец, / Ему про День победы объяснял» («Дорожная сценка»). На это накладываются перипетии литературной жизни, что наиболее ярко выражено в тексте «Литература и жизнь» (в этом тексте имеет место переход от силлаботоники к свободному стиху), в котором при описании поездки в «мерзлом составе „Столица — Тамбов”» в качестве персонажей фигурируют поэты «Витя Зуев» и «Макаров-Кротков» и поэтессы «Стелла» и «Юля». Культурные знаки, рассыпанные по всей книге, в этом разделе проявляются изящными центонами, как, например, в одном из лучших текстов раздела — «Молчал, скрывался и таил…». В этом стихотворении Орлицкому удалось передать то, что обычно называют муками творчества, заканчивающимися состоянием катарсиса.
Наиболее интересный раздел книги — последний, «Циклы». Здесь собраны тексты, поэтика которых не позволила поместить их ни в раздел «Верлибры», ни в раздел «В рифму». Вышеупомянутый текст «Памяти Генриха» не помещен сюда, к другим смештеховским текстам, видимо, только по причине небольшого размера, поскольку в этом разделе все тексты довольно длинные. С другой стороны, не вошли сюда и тексты «Ершалаим» и «Из Венеции» (последний текст почему-то не указан в содержании), представляющие собой связанные одной темой серии верлибров, — видимо, в силу того, что могут быть классифицированы как поэмы. Самый сложный из находящихся здесь смештеховских текстов «Больной скорее мертв, чем жив!» Арсен Мирзаев в своем предварении «рискнул назвать… сверхповестью», «трагикомическим скетчем». Если же говорить о поэтике этого текста, отталкиваясь от понятия гетероморфного стиха (при развертывании текста стих произвольно меняется от свободного до всех видов метрического), то можно предположить, что речь идет о расширении рамок неупорядоченности до появления визуальных и прозаических фрагментов.
В этом тексте ярко проявляется та черта современной поэзии, о которой пишет в своем предварении Массимо Маурицио: текст является чем-то вроде пазла, собранного «из крошечных, но самодостаточных фрагментов», и можно говорить о «коллизиях этих фрагментов», благодаря чему получается «пестрая, противоречивая, обаятельная… мозаика». Пронумерованные фрагменты текста «Больной скорее мертв, чем жив!» представляют собой то силлабо-тонический, то свободный стих, то прозу, то визуальную поэзию. Временами русский язык сменяется немецким, а все вместе это создает фантасмагорическую картину мира, позволяющую воспринимать его сразу во многих ракурсах и из многих точек. При этом страдает целостность восприятия, а лирическое начало снижено до минимума. Оно усиливается в двух других, не так сложно устроенных, тем не менее смештеховских текстах «Запиленный винил» и «The seven last words», которые можно обозначить как поэмы, состоящие из самодостаточных фрагментов разной длины, выполненных свободным стихом. Оба текста относятся к лучшим в книге.
Арсен Мирзаев в своем предварении самой органичной и естественной для автора книги формой называет верлибр. Действительно, самый большой раздел книги — первый, «Верлибры». Раздел «Циклы» также содержит множество верлибров, не свободен от верлибра даже раздел «В рифму». Эта, казалось бы, самая простая форма стиха
Как известно, большую роль в становлении свободного стиха сыграла практика перевода на европейские языки восточной поэзии, особенно поэтических миниатюр, называемых хайку. Задача хайку — передача при помощи самых простых образов того, что воспринимает человек в данное мгновение — с минимальной рефлексией. Эта форма стиха, попав в начале ХХ века в русскую поэзию из «западной», в которую она была занесена во второй половине XIX века, прочно в ней укоренилась и на сегодняшний день является, видимо, самым разработанным видом верлибра. Подобного рода миниатюры хорошо смотрятся и у Орлицкого, например:
Черный жук чемодана
Напрягся, готовый взлететь
Лето настало
Однако русское стихосложение пошло по пути выработки истинно свободного стиха, при котором абсолютно все его параметры произвольно меняются в рамках одного текста. При этом эксперименты шли и с силлаботоникой, и с верлибром, в котором даже могли появляться рифмы и метр, а главное — с прозой, которая всеми способами пробовалась на трансформацию в поэзию. Возникло огромное поле экспериментов, отражением которого стала книга Юрия Орлицкого, и нагляднее всего это представляет раздел «Верлибры». Здесь заметнее всего то «неловкое скрежетание» фрагментов, «которое они издают при сопоставлении» внутри одного текста, как пишет в своем предварении Массимо Маурицио, и которое временами возникает в поэтических текстах, состоящих из фрагментов той или иной степени однородности.
Поэтические миниатюры могут органически объединяться, как, например, в тексте «Разбегается по лысым холмам…»: качественное развитие этого приема наблюдается в помещенных в раздел «Циклы» текстах «Запиленный винил» и «The seven last words». До, после и даже внутрь хорошо прописанной миниатюры с разной степенью удачи может быть добавлен фрагмент иной ритмической организации и иной интонации. При этом наименее удачны тексты, в которых наблюдаются отход от поэтической недосказанности и движение от лирики в сторону социальных обличений или иронии, как, например, в тексте «Читая „Время ‘Ч‘”» и особенно — в тексте «…Слова спасителя нашего…», тема которого требует особо тщательной и осторожной работы со словом.
Один из самых распространенных приемов (виртуозом которого показал себя Кирилл Медведев) — повтор в тексте какого-либо слова или сочетания слов, задающих определенную ритмическую организацию, как, например, слова «тихая» в тексте «Тихая вода…». В тексте «Краткий путеводитель по литературным музеям Санкт-Петербурга» ритм задается перечислением имен знаменитых писателей. Выявление приемов, которые к тому же часто накладываются друг на друга, не входит в задачи данной статьи, хотелось бы только в качестве одного из удачных текстов раздела привести текст «Зеленый лист», три строфы которого напрашиваются на соотнесение с тремя строками хайку, а последняя строфа внешне повторяет его форму:
Этому зеленому листу
Суждено пережить зиму:
Он надежно укрыт от ветра
Каменной стеной
И другими листьями,
Растущими ближе к ветру.
Этот лист переживет холода,
Но он никогда в жизни
Не будет так близок