Новый Мир (№ 2 2006)
Шрифт:
* *
*
Никому не завидую. Будет — как Бог подаст,
как решит.
Скажет: дождь — значит, дождь в зарослях боярышниковых зашумит,
заиграет с листьями, распугивая воробьев
и друид — подставляй ладони только
под сентябрьские струи.
А закинешь голову —
облаков — темно-серых, свинцовых, как легки
их одежды, как платьев воздушный крой
прост — и рукав что река прозрачная вдоль руки.
И просить не стану. Мне вдоволь бы поглядеть,
постоять вблизи, а то — и густой травой,
чешуею рыбьей, плавниками, жабрами обрасти
и струиться в реках вместе с немой водой.
* *
*
Говорят, в человеке есть тонкая вязь времен,
и родись не теперь, а через десяток лет —
все равно рыба будет в нем плавником
рассекать нежно-жемчужный свет.
А потом — погляди наверх. Серые облака
те же самые, и сугробы, и дворник — Петр или Андрей.
Лучше его никто не знает — Земля кругла,
и ничто подолгу не задерживается на ней.
Мамы с колясками, словно на водопой,
по аллее тянутся и через каждый палеозойный миг
проверяют украдкой, спит ли малыш, — и строй
погремушек у изголовья розового гремит.
А ребенок? Ребенку игрушки нужны, мультфильм,
в зоопарк отправиться на праздник и выходной —
вот он, незамысловатый закон любви:
сразу после работы идти домой.
Да, домой. Там за окнами сыплется крупный снег,
Новый год скоро — судя по календарю,
и не я, но другой, искренний человек
шепчет, глядя в окно, тихо “благодарю”.
В кресле под яблоней
Людмиле Константиновне Гусаровой — другу, читателю, врачу.
Липневич Валерий Иванович родился в Минске в 1947 году. Окончил филологический факультет Белорусского государственного университета. Поэт, критик, переводчик. Автор поэтических книг “Трава и дождь” (1977), “Тишина” (1979), “Неведомая планета” (1988), “Дерево и река” (1988). Лауреат нескольких литературных премий. Живет
На голубой клеенке неба — пролитое молоко облаков. Кто-то рассеянно пытается вытирать, но только перегоняет лужицы с одного места на другое.
Сквозь неплотную, молодую листву старой яблони жарко прикладывается к левой щеке неожиданно выглядывающее солнце. Это именно тот случай, когда надо подставить и правую.
Напротив моего кресла, в канаве за ветхим штакетником, могучие вербы. Одна вольно раскидистая, ветвящаяся, впадающая в небо десятками ручейков, другая — обрезанная, с торчащими во все стороны зелеными прутьями. Третья справа прячет свой ствол за домом, но верхушка тоже видна — светло-зеленым нимбом покачивается над темно-серой шиферной крышей.
Сквозь вербы серебрится водонапорная башня на пригорке. Аист с какой-то загогулиной в клюве планирует на ее вершину. Ремонт родного гнезда идет полным ходом. Интересно, а в своей Турции они тоже ладят гнезда? Ведь птенцов-то высиживают только здесь. Родина — там, где рождаются дети.
Между вербами и водонапорной башней, за высоким забором с лобасто выпирающими булыжниками красуется дом моего соседа Иосифа, по-домашнему Юзика, с которым мы и прикатили утром на его белом “форде”. Лет двенадцать назад он разворотил склон, отделенный канавой от дороги, и воткнулся в тяжелую глину мощным, на века, фундаментом. Милиционер-чернобылец, скорее квадратный, чем прямоугольный, провел эту циклопическую акцию на пару с такой же крепкой и неутомимой подругой.
Долго проклинали его деревенские бабки, пробираясь в магазин за хлебом по изуродованной дороге. Нещадно материли, особенно весной и летом, случайные и постоянные прохожие, с трудом выволакивающие ноги из цепкой глины. Молча терпели соседи — начальство. Выговаривали свои претензии только иногда, по пьянке. Но Юзика это не смущало. Хотя, когда из окна в окно прострелили его дом насквозь, он стал демонстративно появляться с кобурой на поясе.
Никто не подсказал вовремя, что немного левее и выше лежит в земле еще более мощный фундамент панского дома, в свое время угрюмо озиравшего нищую округу. Деревенские хатки лепились друг к другу, а на улице двум подводам было не разминуться. Да если бы и подсказали, то после некоторого колебания Юзик все равно бы не отважился занять это место, невольно и опасно привлекающее к себе внимание. Ломаная крыша послушно повторяет линию склона, и дом не торчит из пейзажа. Вековая мужицкая мудрость: и быть, и как бы не быть. Именно это обеспечивает приспособление и выживание. Никаких “или”. Романтическое “или — или” — для Гамлетов и прочих недоумков, заваливающих трупами сцену истории.
Словно реализуя упущенную моим соседом возможность, на холме за рекой, напротив бывшего панского дома, поднял свой скромный замок однофамилец и тезка нобелевского лауреата. Замок чем-то напоминает переделкинскую дачу — близость фамилий обязывает. “Ишь не боится красоваться! — замечают мужики. — Смелый парень этот Пастернак!” И непонятно: то ли хвалят, то ли порицают. Скорее, как обычно: и то, и другое. Не лишают героя свободы действовать, но и не отказываются от права на собственное мнение. “А ведь не пан!” — добавляют задумчиво. “Пан не пан, а грошы доугия!” — ставит кто-нибудь точку.