Новый Мир (№ 2 2007)

Журнал Новый Мир

Несколько разочаровывает финал романа. Не знаю зачем, ведя повествование к кульминации — рождению демонического ребенка губернатора и туземки, автор произвел на свет обычное человеческое дитя. Что это за сказочное пророчество, в котором ошибочка вышла?

В предисловии к публикации в “Октябре” Быков бросает кость своим критикам: “Наверное, это плохой роман”. И тут же объясняет, почему поставил жанровое определение “поэма”: именно эпическая поэма объясняет нацию. Унижение паче гордости. Хороших романов много, а национальных эпосов — раз-два и обчелся. Не думаю, что национальный эпос можно

создать сегодня, — не та эпоха.

Быков, конечно, не создал “национальную поэму” и даже не объяснил вовсе, “почему нация до сих пор не сформирована” (такую программу-минимум он предлагает в предисловии). Достаточно того, что он написал сильный роман, создав сказочный, завораживающий образ какой-то заколдованной страны, в которой живут, мучаются, томятся, любят, надеются и умирают его герои. Что же до будущего России — то меньше всего этот роман может служить его прогнозом. Может, и не зря, взявшись за руки, входят герои в адскую (?) деревню Жадруново. Что их там ждет? “Неизвестно что”. Такова последняя фраза романа.

В народ

От редакции. С выходом книжного издания романа П. Алешковского мы возвращаемся к оценке этой “важной прозы” (Е. Ермолин — “Континент”, № 129), первый наш отклик на которую см. в “Книжной полке Майи Кучерской” (“Новый мир”, 2006, № 10).

В народ

Петр Алешковский. Рыба. История одной миграции. Роман. — “Октябрь”, 2006, № 4. Петр Алешковский. Рыба. Роман. М., “Время”, 2006, 352 стр. (“Самое время”).

Роману с названием “Рыба” предпослан эпиграф: “Пришли воры, хозяев украли, а дом в окошки ушел. Русская загадка”. Между тем загадка имеет еще одну строку, автором по каким-то причинам опущенную: “Дом шумит, хозяева молчат”. И только после этого следует “пришли воры”… Очень может быть, что Алешковский нарочно сделал купюру, скрывая, как и многое в этом тексте, бьющую в глаза как раз из отсутствующей строки метафору. Ибо если бы за подзаголовком “История одной миграции” следовало бы: “Дом шумит, хозяева молчат”, по большому счету роман можно было бы дальше и не писать — основной содержательный модус в этих немногих словах почти полностью исчерпан.

Итак, “Рыба”. То есть существо по определению молчаливое, что в контексте русской культурной парадигмы означает начало безропотное, смиренное и по преимуществу женское — с явной положительной коннотацией. Хотя рыбы бывают и хищными, например щуки, акулы и даже прилипалы…

Сначала текст почти ошарашивает — настолько плосок, убог, неискусен язык. Впрочем, этому есть объяснение: “Рыба” — это имитация монолога простой, очень простой женщины, и автор как бы вовсе убирает себя из текста, передав слово онтологически немотствующему существу (в этом смысле — тоже рыбе ). Ведь что такое человек массы (бывший маленький человек великой русской) — это, по существу, лишенная навыков и инструмента самоанализа, рефлексии тож, а вследствие этого и самостоятельного голоса, почти безликая единица, лишь в больших числах обретающая нули для определения параметров статистики. И только в случае произвольного, никак от нее не зависящего выбора, если угодно — каприза какого-нибудь избранного, наделенного этими

априорно отсутствующими у нее качествами, получающая способность самовыразиться через его, так сказать, волю и представление…

Таким образом, текст “Рыбы” сразу же задает как бы два измерения: внешний, более плоскостной, что ли, план, где героиня от первого лица безыскусно излагает истории своей жизни (и этот рассказ от лица женщины — еще один, дополнительный, параметр авторского отстранения), и внутренний, скрытый, почти затекстовый, где, задрапировавшись в камуфляж и приняв максимально мимикрирующую окраску, обретается автор, инспирирующий все, что выходит из глубин на поверхность и считывается в первую очередь.

Первым делом удивляешься, как человеку удалось так точно сымитировать несомненно чужеродный тип мышления и, главное, придать ему языковую достоверность. Достаточно несколько месяцев посидеть в какой-нибудь редакции на самотеке, чтобы безошибочно узнать этот беспомощный (с точки зрения эстетического выражения) лепет: по-детски наивный в отношении объективации пусть даже личного опыта, стилистически неизощренный, тяготеющий к речевому и мыслительному штампу и с какой-то странной навязчивой неизбежностью заводящий рассказчика впросак даже в самых простых синтаксических конструкциях. Несколько раз литературные журналы решались на публикацию таких “проб пера”, прельстившись их вопиющей и даже режущей глаз аутентичностью . С разной степенью литературной обработки такие тексты выходили в “Знамени”, “Урале”, “Дне и ночи” — последняя публикация (Александры Чистяковой) запомнилась хотя бы тем, что неожиданно для всех попала в букеровскую шестерку. Но все эти, хотя и прелюбопытнейшие в своем роде, документы все же к литературе как таковой никакого отношения не имеют.

Но и писатели наши между тем все больше и чаще начинают интересоваться простодушным высказыванием . И обращаться к нему как к основному приему создания текста. Достаточно вспомнить роман Александра Морозова, который несколько лет тому получил того же Букера. “Чужие письма” — характернейший пример работы в рамках примитивизма, когда автор симулирует совершенно чуждый ему (и стилистически, и интеллектуально) речевой поток, делая ставку на эффект максимально возможного шокирующего контраста между фигурами автора и повествователя.

В этой манере работают многие — с разной степенью довления приема предмету и с разным масштабом дарований. И разумеется, с очень и очень разными художественными задачами. В определенном смысле так пишут Петрушевская и Марина Вишневецкая, попытки зафиксировать принципы работы неструктурированного сознания можно обнаружить у Олега Павлова, Михаила Шишкина, Игоря Клеха (последний, например, ввел в текст своей повести “Смерть лесничего” три “школьных сочинения” слабоумной девочки) да и у других. Но если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно. Значит, современный прозаик ищет здесь каких-то важных для себя открытий — или по крайней мере необходимого в работе подспорья.

Что же это за приманка?

Вернемся к “Рыбе”. Эксперимент здесь не носит радикального, всепоглощающего характера (хотя позволим себе остаться при убеждении, что на какую-то долю это все-таки эксперимент, то есть не вполне искреннее, непосредственное высказывание). Если рассматривать только один, внешний, лежащий на поверхности сюжет, “Рыба” — это рассказ о нелегкой судьбе женщины, которая, несмотря на все страдания и лишения, сохранила веру в людей и желание помогать каждому в меру отпущенных ей сил.