Новый Мир (№ 2 2008)
Шрифт:
В исследовании “странностей любви” невозможно дойти до однозначной истины. Литературоведы, пишущие об интимной жизни писателей, могут лишь высказывать свои личные мнения и догадки “о свойствах страсти”, испытанной невыдуманным героем. Лев Толстой устами своей героини в романе “Анна Каренина” высказал следующий парадокс: “Если сколько голов — столько умов, то сколько сердец — столько родов любви”. Для понимания творческой личности этот принцип, пожалуй, вполне применим. Блоковский “род любви” очень индивидуален, как и поэтический способ его претворения.
Опыт
Такие забавы, если вспомнить историю петербургского быта, с давних пор входили в программу дворянского мужского воспитания. “И вы, красотки молодые, / Которых раннею порой / Уносят дрожки удалые / По петербургской мостовой, / И вас покинул мой Евгений”, — Пушкин об этой стороне жизни писал весело, в соответствии со стилем эпохи. Некрасов о том же повествовал с печальной интонацией: “Проститутка домой на рассвете / Поспешает, покинув постель” (это из стихотворения “Утро”, в котором, кстати, некрасоведы находят нечто “блоковское”).
Русская реалистическая проза трактовала проституцию как социальное зло, в “жрицах любви” видела жертв, а тех, кто пользовался их услугами, беспощадно осуждала. В этом сошлись метафизик Достоевский (“Записки из подполья”, “Преступление и наказание”), моралист Л. Толстой (“Воскресение”) и нормативный утопист Чернышевский (“Что делать?”). Тому же смысловому вектору следовали Боборыкин в “Жертве вечерней”, Куприн в “Яме”. В этой художественной системе категории “проституция” и “любовь” абсолютно несовместимы.
Эстетический и моральный авторитет русских романистов настолько велик, что оспаривать их правоту невозможно. Но можно заметить, что такая ригористическая трактовка темы — это все-таки определенная художественная условность. Сюжетная гипербола. Обыденное и по-своему неизбежное явление предстает крайним проявлением несправедливости. У Достоевского, предвосхитившего поэтику символизма, Раскольников, падая на колени перед Соней Мармеладовой, “всему человеческому страданию поклонился”.
Однако тот же жизненный материал (позволим себе такой нейтральный термин) может быть трансформирован и по-другому. Оплаченная деньгами телесная близость отнюдь не всегда сопровождается моральным насилием или социальным угнетением. Она может быть компромиссом между женским корыстолюбием и мужским любовным авантюризмом. Такова она, в частности, в итальянской ренессансной новеллистике. И в житейском быту самых разных времен и народов встречалось идиллическое единение веселых блудниц с жизнерадостными клиентами. Продажный секс имеет множество социально
Романтизация проституции, ее поэтическая мифологизация были присущи французскому декадансу, повлиявшему на эстетическое формирование Блока. Взаимоуподобление поэта и продажной женщины — условность не только поэтического стиля, но и декадентского стиля жизни. “Святая проституция души”, по Бодлеру.
Может быть, поэтому для Блока встречи с “прелестницами” не остались данью юности, первой ступенью мужского опыта, а сделались составной частью “йducation sentimentale”, “воспитания чувств”. И необходимой составляющей жизнетворческого эксперимента.
Здесь мы забираемся в такие душевные “потемки”, о которых порой не ведают самые близкие. Любовь Дмитриевна, касаясь этой более чем деликатной темы, довольно категорично утверждает: “Физическая близость с женщиной для Блока с гимназических лет — это платная любовь и неизбежные результаты — болезнь. Слава Богу, что еще все эти случаи в молодости — болезнь не роковая. Тут несомненная травма в молодости. Не боготворимая любовница вводила его в жизнь, а случайная, безличная, купленная на <одну ночь,> несколько минут. И унизительные, мучительные страданья…”2
Обратимся к свидетельствам самого Блока об этой стороне его жизни. В двадцать четвертой записной книжке (25 января 1909 года) имеется невыдуманная новелла под названием “Январские встречи”. Запись сделана незадолго до рождения ребенка Любови Дмитриевны — 29 января Блок будет сопровождать жену в родильный приют.
25 января. Третий час ночи. Второй раз.
Зовут ее Мартой. У нее две большие каштановые косы, зелено-черные глаза, лицо в оспе, остальное — уродливо, кроме божественного и страстного тела. Она — глупая немка. Глупо смеется и говорит. Но когда я говорю о Гете и “Faust”’е — думает и влюбляется. “Если бы ты даже был мазурик, если бы тебя арестовали, я бы тебя всюду искала”. Я говорю с ней шутливо по-немецки, интригую ее. Кто я — она не знает. Когда я говорил ей о страсти и смерти, она сначала громко хохотала, а потом глубоко задумалась. Женским умом и чувством, в сущности, она уже поверила всему, поверит и остальному, если бы я захотел. Моя система — превращения плоских профессионалок на три часа в женщин страстных и нежных — опять торжествует.
Все это так таинственно. Ее совсем простая душа и мужицкая становится арфой, из которой можно извлекать все звуки. Сегодня она разнежилась так, что взяла в номере на разбитом рояле несколько очень глубоких нот.
Ее коньки, ее сила.
Впрочем, увы, я второй из тех, кем она увлеклась.
Отвлечемся от бытовой стороны дела и попробуем посмотреть на этот текст с эстетической точки зрения. Тем более что здесь присутствует момент поэтической идеализации: “…Поверит и остальному, если бы я захотел”.