Новый Мир (№ 2 2010)

Журнал Новый Мир

из тухлого буфета. Я точно думаю, что старик живет в том лесу. Он послушен Илье Пророку или, нет, Николе Угоднику. А может, это сами они, их разговор, пока никто чужой не галдит в лесу. А еще я была счастлива, когда шла босиком и жнивье кололо мне ноги. Но только я не люблю жары и мух не люблю. Мух все-таки в жизни слишком много».

У Михаила Павловича тоже были счастливые дни. Их было два. Первый — когда он заболел. И она ухаживала за ним целый день. Теперь не у нее, а у него брыкалась температура. Но слышать стук ее каблучков в кухне, видеть руки, которые держат подстаканник, а в рюмке — снадобье из лимона, меда, водки, зачем-то корицы и еще полкалача с чухонским маслом (ее словечко), открывать глаза от того, что она смотрит на тебя, и видеть ее передник, улыбаться, когда

она трогает лоб мокрыми пальцами, — ради этого стоило поболеть. Пусть жжет в висках и затылке, только бы ты не ушла. Она спросила, почему у него сушеные яблоки в верхнем ящике письменного стола. Он ответил: позаимствовал у кого-то из великих. Если запинается вдохновение — выдвинь ящик и подыши такими яблоками. Вдохновение в самом деле приходит. Он пишет историю театра Петрушки — почему-то никто не взялся за это, вот пришлось ему. Правда, он запутался в итальянских родословных русского горбоноса. В каком, например, родстве Петрушка с Пьеро, братья они или только кузены — иногда хочется бросить свою писанину, но спасают яблоки. Она сказала, что испытает этот способ: разложит сушеные яблоки на пюпитре. Ведь не может она, как Бах, пить с утра рябиновую водку... Потом опять спрашивала. Про отца, про маму — их фотографии помутнели за пылью, она протерла. Спросила про лампу на столе: левенталевская? Оказалось, да, левенталевская. А ей интересно, потому что у папы стояла такая же. Он сказал: возьми. Не взяла. Но можно ли взять ей на время чернильницу — японскую лодочку из перламутра? Тогда быстрее я приплыву к тебе, и никакие волны, и ветры, и кашалоты не остановят меня. Все-таки пришлось уйти, посидев у него в ногах, чтобы дождаться, когда заснет. Тихо сказала: «Выздоравливай, милый мой». Только он не спал еще: он притворялся, чтобы быстрее ее отпустить.

И следующий день (не из числа счастливых) он тоже хорошо помнил. Он проснулся от висков и затылка и от телефона — она звонила. «У тебя здоровый голос!» Ему не хотелось ее огорчать, и он сбавил температуру:

«Не выше тридцати восьми». — «Нет, у тебя испортился градусник. У тебя не больше тридцати шести и девяти. После лимонов с водкой и медом всегда так бывает. К вечеру ты будешь здоров окончательно. Кстати, ты не забыл, какое сегодня число?»

Вечером он сидел в консерватории на ее концерте: это был знаменитый Шопен, игранный в 64-м году, 24 декабря.

Он думал, что все-таки надо исполнить ее каприз. Что она скажет? Разве ему сложно в своем же музее срезать веревки? Вынести картину, завернув предварительно в бумагу, нет, следует обмотать плащом: вдруг на улице дождь. А дождь обязательно случится, ведь и у нее день рождения — в ноябре. М. б., правы гадалки, когда говорят, что родившиеся в один месяц никогда не станут супругами. Он даже сверялся с чужими биографиями. Он посмотрел биографии великих: Баха (ведь не только рябиновую он пил, но был семьянин образцовый), Моцарта, Бетховена. Он Елену спросил осторожно, не помнит ли она день рождения жены Прокофьева. Елена помнила: «Это так просто, они родились в один месяц, разве ты не знаешь? Это как у нас с тобой, правда?»

Но про первых трех и даже про Брамса он ничего не установил. А Елена про них не знала. Зачем ей их женки, если ей нужна их музыка? Когда спросил про Мусоргского, она посмотрела на него как-то странно.

Нет, картину следует все равно брать в ноябре. Плохая погода — подспорье для таких дел. Когда его арестуют, он оправдается именем Франсуа Вийона. Тот, простите, всю жизнь воровал — а какой человек прекрасный! А он, д’Артаньян (Елена так его прозвала), не мог не исполнить просьбы. Впрочем, как же? Он не должен называть ее имени. Она слишком известна. Значит, картину не найдут? А иногда он представлял, что отправится к отцу Всеволоду (она его слушает) и скажет прямо: «Ваша Елена, ваша монахиня или кто она там — такая…»

«О чем ты думаешь?» — она нередко задавала ему этот бестактный вопрос. Щебетуньи милостиво просветили его, что такого вопроса были удостоены всего четверо: сестра, которая уже умерла, Фортунатов-младший, но только в ту короткую пору, когда пробовал ухаживать за Еленой, затем английский пианист после войны — про него шептали, что

сама Елена в него вдруг влюбилась, и, наконец, он — Михаил Павлович.

Про английского пианиста он вспоминал не так часто, чтобы портилось настроение. Иногда ему хотелось спросить Елену: «А ему кольцо показывала?»

О чем же он думал, Михаил Павлович? Он думал о том, насколько тяжела картина, и о том, что даже один раз, приблизившись к ней, приподнял: «Что? Жучок грызет?» — спросила смотрительница, заранее огорчаясь. «Нет. Пока жучка не вижу». Он думал про дождь — хорошо бы не проливной — все-таки жалко картину; он думал про своих предшественников — не только Вийона, его интересовали и те, которые аккуратно заменяли картину в высшей степени качественной копией, — а не начать ли с этого?

Он думал про грязный, короткий башмак с решеткой на заднем окошке. Вот он идет по Волхонке, и за ним, мигая синим, едет этот башмак. Там сидят четыре красные рожи — впрочем, нельзя упрекнуть их в негуманизме. Они — так рисовалось видение — сопровождают его до дорогого переулочка за Новослободской, отчего-то дают подняться на последний этаж вместе с картиной, отчего-то дают еще полчаса. Вот только он смотрит, отогнув занавеску, вниз: нет, не уехали.

«О чем ты думаешь?» — «О Мусоргском, о том, как ты играешь „Картинки с выставки”». Она щурится на него недолго: «Ты врешь».

Она не повторяет вопроса. И он надеется, что у нее самой получится угадать. Но она не может смотреть на него, выходит из комнаты. Слава богу, он слышит ее голос: «Мишенька, знаешь ли ты, что у нас давно кончился сахар?»

«Хорошо, я никогда не украду картину, но я всегда буду покупать тебе сахар», — он произносит эти слова на улице.

8

У Михаила Павловича был еще один счастливый день. Первый — тот, во время болезни, второй — когда они вместе ездили в Ригу. Они пришли в Царский сад, так, по крайней мере, Елена этот сад называла: ее слух не мог вынести фальшивого бамканья. День был такой, как ей нравится. Деревья не все еще пожелтели: цвет листьев скорее казался зелено-усталым. Так же устало ветер ходил между ними. Лишь иногда удивлял порывами: с моря, что ли? Был понедельник. Так что вокруг — никого. Они увидели царский вяз — еще Петр Великий посадил его. «Смотри, какой он, — засмеялась Елена, — когда я буду опять играть Баха, я буду вспоминать этот вяз». Она легко перешагнула через цепи, окружавшие дерево. Михаил Павлович высказал осторожное предположение, что какой-нибудь ревнитель порядка сделает им замечание. «Пригласим его на концерт». Она слегка раздражилась на Михаила Павловича: «Что ты такой всегда законопослушный?» Даже закрыла глаза — она всегда так делала, если что-то портило настроение. Он знал, что из-за упрямства она еще долго будет топтать запретный газон. Да, долго — она прислонилась спиной к вязу и приложила ладони к толстой коре.

Тогда Михаил Павлович перешагнул через цепь, запнувшись при этом ботинком, чуть не упал, подошел к ней и поцеловал в губы.

Погонщик

Чигрин Евгений Михайлович родился в 1961 году на Украине. Долгие годы жил на Дальнем Востоке. Стихи печатались во многих столичных и региональных журналах и альманахах. Автор книги избранных стихотворений (М., 2004). С 2003 года живет в подмосковном Красногорске.

 

Сахара

В пустыне только кажется, что ты смотришь вокруг,

а на самом деле ты смотришь в самого себя.

Роберто Антониони

(из книги “Amare ergo sum”)

“Колючей грушей” руки прожжены, в крови пустыни лёгкая рубаха,

Дух лампы наморочил эти сны, переплетя извилинами Страха,