Новый Мир (№ 3 2005)
Шрифт:
В разговоре с Сергеем Васильевичем Шервинским Виктор Дмитриевич говорил гораздо откровеннее: „…была революция, была война — одна, другая, третья, был 37-й год, были переезды, была привычка вообще, что бумажка не нужна. Писать… пишут писатели только. Но писатели пишут под тремя редакторами, в том числе самый строгий — свой. А подлинных документов остается очень мало, да и они не сохраняются”.
И в этих отчаянных условиях Виктор Дмитриевич Дувакин воображал себя на берегу огромного водоема вроде Байкала с ведерком, которым он пытается вычерпать влагу, плещущуюся между ним и горизонтом. Поразительно, как много он все-таки успел сделать, оставив наследие, которое обернулось теперь целой полкой документальных книг. И это после того, как под его жизнью, казалось, уже была подведена черта”.
Филология
Новую журнальную рубрику решили открыть именем Аверинцева (1937 — 2004) еще и потому, что “его кончина стала дополнительным — грустным и вместе с тем исполненным значения — поводом для подобного разговора”.
Вводная статья и четыре текста, объединенных в воспоминания и размышления, — сиречь выступления на вечерах памяти.
Профессора В. Зусман и З. Кирнозе поделили свое предваряющее блок повествование “Диалогическое измерение” на главы: “„Заградительная стена” семьи”, “„…История реальна только в человеке””, “Имманентная поэтика литературы”, “Внутренний диалог”, “Парадокс рационализма”, “О юморе”, “О константах” и др.
“…Особо помнится один эпизод из празднования в Московском педагогическом институте в 1978 году 75-летнего юбилея Алексея Федоровича Лосева.
Юбилей начался как будто в противовес тому, чего все ожидали. Чиновник из министерства по бумажке произнес казенные слова о награждении юбиляра значком почетного учителя. Какие-то благодарности и грамоты последовали от кафедр общественных наук. А. Ф. Лосев словно делался все неподвижнее, все более похожим на изваяние. Напряжение разрядили грузины, выкатившие на сцену бочонок вина и наконец произнесшие настоящие слова о великом ученом и великом философе. Атмосфера словно разрядилась, когда прозвучали приветствия от зарубежных академий. Но тут встал ученик — Сергей Аверинцев. Звонким голосом он начал речь на латыни, потом перешел на древнегреческий. Лосев ответил ему тоже на языке Вергилия. И зал замер. Это был высокий диалог на равных” (глава “Учителя”).
“Диалог между теологией и искусством Аверинцев видит не в их разрыве, а во взаимной услышанности, не умаляющей значения ни одного из голосов и образующей единство слитного и раздельного, тот круг, который является одним из канонических определений Бога” (глава “Библеистика”).
Из текста выступления Сергея Бочарова на вечере памяти С. А. — о малой христианской прозе ученого и его проповедничестве: “Этот филолог был светский проповедник, в выступлениях на разные темы походя формулировавший уроки поведения, когда говорил, например, о том, что у дьявола две руки и он всегда предлагает нам ложный выбор, который не надо делать, — скажем, между либерализмом и патриотизмом, какой нам нынешними идейными сюжетами постоянно навязывается. Небожитель Аверинцев в этих сюжетах достаточно трезво ориентировался и давал свои ответы на актуальные вызовы, когда называл себя средиземноморским почвенником…” “Я расскажу вам еще один смешной случай <…>, — вспоминал Евгений Пастернак. — Это было, когда С. С. был уже человеком крещеным. Мы (Е. Б. и Е. В. Пастернак. — П. К. ) крестились еще позже, чем он. С. С. сказал тогда нам: „Когда вы попадете в церковь, то сначала вам покажется, что вы попали совсем не туда. Но это пройдет””.
Философ В. Бибихин поделился отрывками из своих дневников разных лет, а Г. Кнабе очертил круг “аверинцевских” тем и идей, связанных с “христианским аристотелизмом”.
Роза Харитонова. “Солнце делает людей красивыми и честными”. Вспоминая Юрия Коваля. — “Знамя”, 2004, № 12.
Тут публикуется “эпистолярный дневник” Коваля, девятнадцатилетнего студента: “В вагоне поздние лыжники мажут жидкой мазью стертые лыжатины. Один, в очках, сказал девушке с зеркальными глазами заветное слово: „Консистенция”. Это он про погоду и про лыжную мазь. Я смеюсь в
Завершает публикацию позднее послание, написанное в часы бессонницы: “Я знаю, что еще один человек сидит так, как я, на кухне и не может заснуть. Это Белла Ахатовна (Ахмадулина. — П. К. ). Она пишет предисловие к моему „Суер-Выеру”…”.
А. П. Шестопалов. Николай Алексеевич Милютин. — “Вопросы истории”, 2004, № 12.
В неизменной рубрике “Исторические портреты” — портрет крупного российского преобразователя, начавшего свою деятельность с выработки нового Городового положения (Милютину тогда было 30 лет) и вошедшего в Большую историю разработчиком теоретической части крестьянской реформы 1861 года. Подчиненные и коллеги восхищались его цельностью и государственным умом, начальство с трудом терпело за ярко выраженные либеральные идеи и неверие в “реформаторские потенции дворян-помещиков”. Будучи крупным госчиновником, Милютин пережил и “почетную отставку”, и “командировку” в мятежную Польшу. Разработав для поляков свой вариант масштабных крестьянских преобразований, наш реформатор был наконец по достоинству оценен “прозревшим” императором, получил орден Белого орла и свалился от апоплексического удара.
“За несколько недель перед смертью, в минуту облегчения, в беседе с одним из посетителей, Милютин рассказал о том, при каких обстоятельствах он впервые стал думать о необходимости отмены крепостного права. Это было в один из морозных январских дней, когда вполне уместно говорить о погоде. „Этот мороз, — вспоминал Милютин, — приводит мне на память один случай из моей молодости: этот случай, незначительный сам по себе, произвел на меня неизгладимое впечатление. Мне было только 16 лет; я первый раз оделся во фрак, и мне позволено было ехать на утренний бал в дворянское собрание; это было в субботу, на масленицу. На дворе был мороз в 25 градусов, но в моих санях и в теплой шубе я не чувствовал холода. В назначенный час я был на балу, танцевал до 6 часов, откуда поехал обедать в одно знакомое семейство. После обеда нам вздумалось затеять танцы, затем был ужин. Когда я вернулся домой, было уже три или четыре часа утра. На другой день я встал поздно, и когда за завтраком увиделся с отцом и матерью, то они меня спросили, что я такое наделал вчера с моим кучером, о чем я, однако же, мало заботился. Моя мать живо представила мне всю жестокость обращения моего с этим беднягой, которого в страшный мороз я продержал 15 часов на козлах. Можно поверить, что мать моя, изображая мне… всю темную сторону крепостного права, ставившего человека в полную зависимость от 16-летнего повесы, — была красноречива, так как впечатление, произведенное ее словами, было глубоко. С этого часа в моей молодой голове зародилась мысль об освобождении, и мысль эта уже не покидала меня более. К счастью, — продолжал Милютин, — мое легкомыслие не имело дурных последствий для нашего бедного кучера, и в настоящее время в моих глазах он кажется еще молодым человеком…””
…Узнав о смерти этого пятидесятичетырехлетнего чиновника, Некрасов написал стихотворение “Кузнец”: “Грубо ковал ты, но руку умелую / Видно доныне во всем”.
Мариам Юзефовская. Бэса ме мучо. Главы из романа. — “Континент”, 2004, № 3 (121).
Признаться, никак у меня не складывается роман с текущей прозой наших эмигрантов, пусть даже очень известных. То в вымученность, то в манерность ступаю, так и подмывает крикнуть, как та мама — дочке-подростку в метро, что-то объясняющей непонятливой родительнице, — “не выдумывай!”. В смысле — “никуда ты на ночь глядя не поедешь!”. Вот я никуда и не еду.
А с этой прозой — стряслось. Хорошая, многослойная, музыкальная (аргентинское танго!) вещь о любви, ненависти, упрямстве, потерях и обретении. О том, вероятно, что себе и миру доказывать нечего — все и так давно доказано и умножено в миллионах экземпляров. Человеческий муравейник бесконечно воспроизводится, повторяя одни и те же ходы, отрабатывая свою “генетическую” заданность, одинаково реагируя на раздражители всех сортов. Но вот любовь эта проклятая никак не хочет воспроизводиться инкубаторным методом, она всегда — заново. Бэса ме мучо, одним словом, целуй же меня! Белое танго.