Новый Мир (№ 3 2005)
Шрифт:
названья заснеженных станций в ночи воспаленно мигнут.
И вздрогну: подсвеченный робко, в заплатах малиновых штор
фасад — словно память, по кнопкам блуждая, нажала повтор.
...Что было? — заставка заката. Ангина, а может быть, грипп.
И в банке — похожий на ската — лечебный подрагивал гриб.
Как
под мышку, бессонным полпредом добра нависал надо мной.
Ветшала зима солевая. От жара стучало в висках.
Шуршала, ступни согревая, сухая горчица в носках.
Но жизнь прояснялась, белела, покой придавала чертам.
Вскипала, пока я болела, стихала, пока он читал...
...о том, как влюбленный поручик загнал на рассвете коня...
Стряхни, бессловесный попутчик, дремоту, спроси у меня,
когда откупились бореи грачами над крышами дач
и кто исцелился быстрее: больной или все-таки врач?
И если, как прежде, маячит сквозь ели малиновый свет —
зачем этот всадник не скачет вечернему поезду вслед?
Перечень
Нет ни пули у виска,
ни столоверчения.
Но есть три пива и тоска
горячего копчения.
Лавр не брезжит над челом,
но по крайней мере
есть два моцбарта за столом
и один сальери.
К чаю ценному “Earl Grey”
хлеба нет ни корки.
Но есть родители в Ukrain
и дитя в Нью-Йорке;
во дворе сарай складской
да обувная будка.
И любимый есть — такой,
что и нет как будто.
Беглым прочерком — альков.
Над ним стеллаж сиротский,
где Кенжеев и Цветков
и неполный Бродский.
Чтоб не вымереть как вид
в месте проживания,
можно — в Рим или в Мадрид.
Но истекли желания.
Жестяные
Берестяные святцы.
Прямо скажем — до фига,
чтобы состояться.
Похищение Европы
Плыть и плыть, чтоб с горы не сбросили для примера
всем, замыслившим оторваться, взмахнуть веслом.
Плыть, поскольку Агенор — справа, а слева — Гера,
и куда бы ни повернули — везде облом.
Бог и смертная, обреченные год за годом
дрейфовать, раздувая брызг соляную взвесь.
Два любовника, нарезающие по водам
круг за кругом. Твердыня — там, но свобода — здесь.
В серых сумерках ненадолго смыкая вежды,
твердо зная, что там опаснее, где ясней,
плыть и плыть, огибая все острова надежды,
только плыть, а иначе что ему делать с ней?
Он давно бы развоплотился, упал на сушу,
чтоб в предчувствии неопасных семейных гроз,
разомлев от жары, блаженно вкушая грушу
или яблоко, наблюдать за игрой стрекоз.
Но она, все суда погони сбивая с толку,
забывая, что губы треснули и — в крови,
обхватила его ногами. Вцепилась в холку
мертвой хваткой и повторяет: “Плыви, плыви!”
* *
*
В год больших свершений, сплошного штиля
вождь бровастый речи толкал на бис;
на экране плел паутину Штирлиц,
а меня заботливо пас гэбист.
В тот июль, когда пребывали в коме
от жары панельные терема,
лучший кореш мой в узловом парткоме
три окна разгрохал, сойдя с ума.
Он ко мне, как загнанный Че Гевара,
поутру ворвался с разбитым ртом.
И, пока я завтрак разогревала,
колесил по кухне, крича о том,
что советским людям не впрок наука,
если скудным разумом правит бес,
что министр путей сообщенья — сука
и враги проникли в КПСС.
Был, как в фильме ужасов, дик и жуток