Новый Мир (№ 3 2005)
Шрифт:
Последняя глава книги посвящена тревожным раздумьям Е. В. Беляковой о последствиях церковного застоя. Реформы не состоялись ни в прошлом, ни в настоящем. Потому в условиях растущей в стране криминализации “Церковь, во многом оставаясь внеправовым пространством, порой привлекает и самые темные силы современного общества… Ничто так не отталкивает людей от Церкви, как преступления тех, кто пришел в нее не ради служения Богу, а в поисках бесконтрольной наживы. И иерархия вряд ли сумеет справиться с этой проблемой без участия всего церковного организма”.
Автор вскользь касается нового, современного, этапа церковно-государственного содружества, но даже такое аккуратное упоминание невольно вызывает ассоциации с жестким, чиновничьим характером подобного союза в императорской России. Неужели
В связи с этим уместно вспомнить оставшуюся за рамками внимания Беляковой “статью” Ивана Карамазова из романа Достоевского, посвященную проблемам церковно-общественного суда в России. Иван Карамазов фактически спорит с известным церковным правоведом М. И. Горчаковым, часто цитируемым в рецензируемой книге. Ученый-канонист считал, что устройство формального церковно-общественного суда как отдельной институции даст Церкви возможность быть независимой от государства и поможет православным следовать внутрицерковным законам. Выстроив формальную церковно-судебную систему, иерархия добьется автономии Церкви, которая займет в государстве почетный и прочный “угол”, защищенный от произвола мирских властей. Иван спорит не с этой правовой концепцией1, а с сугубо юридическим пониманием Церкви и ее сущности. Христианский идеал — идеал общественный. Но тогда решения духовного суда не могут являться дисциплинарными, административными или карательными. Они должны быть духовным суждением, исходящим из внутреннего опыта и обращенным к свободному выбору человека. За этими мыслями Ивана Федоровича угадываются гениальные прозрения самого Федора Михайловича о природе Вселенского христианства, с каковой и должны бы соотноситься любые рассуждения о церковно-канонических проблемах.
Павел ПРОЦЕНКО.
1 А. М. Буланов, исследовавший данный сюжет романа “Братьев Карамазовых”, замечает по поводу церковно-правовых конструкций М. И. Горчакова: “Надо признать, что положения [эти] были бесспорны, если брать Церковь и государство, их отношения в застывшем виде” (см.: Достоевский. Материалы и исследования. Т. 9. Л., 1991, стр. 139).
На границе абсурда
Всеволод Емелин. Стихотворения. М., “Ультра.Культура”, 2003, 256 стр.
Дмитрий Тонконогов. Темная азбука. Стихи. М., “Emergency Exit”, 2004, 48 стр.
Намерение столкнуть две эти книги объясняется очень простым желанием — попробовать нащупать границы поэтического пространства. Исходя из столь же простого предположения: если невозможно даже приблизительно обрисовать границы явления, оно не существует, оно размывается в полной неразличимости. Чем точнее мы подходим к границе, тем четче мы определяем явление. Поэзия, к сожалению (к счастью), не математика, и выделить формальные границы ее нельзя. Но попробовать в какой-то одной плоскости, в каком-то одном из бесконечного множества срезов отыскать границу, по-моему, можно.
Поэзия Емелина — это именно непоэзия или внепоэзия. Она интересна тем в первую очередь, что, сохраняя внешние признаки поэтического высказывания — регулярный рифмованный стих, — поэзией быть наотрез отказывается и остается во внешнем поэзии пространстве, но располагается очень близко к внешней границе.
Поэзия Тонконогова — это именно поэзия. Несмотря на непредсказуемые нарушения, свободу строки и возможность легкого манипулирования нетрадиционным для поэзии содержанием, Тонконогов остается в пространстве поэзии, и поэтому его стихам многое запрещено. Но взамен этих содержательных запретов поэт получает полное право опоры на традицию, то есть свободное скольжение по оси времени, возможность будить старые смыслы и принимать
Это две разные творческие позиции, два подхода к границе, но ориентир на границу: отталкивание от нее у Емелина или — гораздо более трудная задача — расширение границ, оставаясь внутри поэтического пространства, у Тонконогова.
Есть два способа оптимального поведения. Первый. Сразу заявить (конечно, не какому-то стороннему наблюдателю, а себе самому), что твои сочинения никакого отношения к стихам не имеют, что ты глаголешь неоформленную истину, — и понемногу, исподволь эту истину оформлять, отыскивая единственную адекватную твоему высказыванию форму. Поэзия Емелина — это праздник чистого содержательного. Форма стерта и автоматизирована — потому что это в чистом виде форма “советской” поэзии. Второй. Сразу заявить, что ты слуга гармонии и не волнует тебя, что там сказано в стихах. Главное, чтобы гладко да ладно. И понемногу, исподволь будить истину звонкими словами, нарушая гармонию, подламывая стилистический ряд инъекцией жаргона, расшатывая традиционные ритмико-синтаксические ряды, внося искажающее звучание в культурный код. Это во многом путь Тонконогова.
Это — две разные школы поэзии: реальная и классическая. Поэт, конечно, не выбирает, в какой именно проходить начальное обучение, школа, как правило, сама его выбирает, но следы воспитания остаются навсегда.
Содержание, которое разрушает Емелин, — это в первую очередь политкорректность и мультикультурализм. Дескать, каждый имеет право на высказывание собственной точки зрения, любая культура равноправна, и (здесь самое важное) критика культуры с точки зрения содержания, с точки зрения провозглашаемых ею постулатов запрещена. Фактически мы должны согласиться с любой точкой зрения и признать ее неотъемлемое право на высказывание. Конечно, мы вовсе не должны следовать провозглашаемой истине, но и отвергать ее, объявляя не имеющей права на существование, тоже не можем. Вот этот запрет на критику и есть жесткое непререкаемое табу мультикультурализма. Высказывать можно — критиковать нельзя. То есть критическое высказывание и является единственно запрещенным. И вот этот-то запрет и раздражает Емелина, как красная тряпка, этот-то запрет он и атакует. Емелин последовательно неполиткорректен. И оказывается, что постулаты политкорректности довольно сильно мешают нам. И запрещенная игра, которую затевает Емелин, несет в себе заряд свежести.
Он относится к провозглашаемым истинам с очевидной иронией и сарказмом. И стихотворная форма позволяет ему дистанцироваться от сказанного. Критика мультикультурализма у Емелина — это доведение до абсурда. Все имеют право на сочувствие — и “молодой ваххабит”, и “сержант-некрофил”, и “молодой скинхед”. Парадокс-то как раз состоит в том, что герои этих стихов уж слишком неполиткорректны. Я бы сказал, что это критика политкорректности изнутри. Это доведение требования до конца. Это проявление того парадокса, который связан чуть ли не с любым высказыванием, содержащим квантор всеобщности. Как только мы говорим “все”, мы слишком рискуем наступить на грабли. Раз все достойны сочувствия, то это требование распространяется и на непримиримых врагов. Политкорректность хороша, когда таких смертельных противоречий нет. А вот если есть… Тогда получается по Емелину, и становится очевидно, что никакая последовательная политкорректность невозможна. Оказывается, что мы вынуждены делать свой выбор и предпочитать одну из антагонистических точек зрения — отвергая другую.
Поэзия Емелина формально вторична или даже третична. Он использует форму настолько залакированную, что она уже сама по себе пародийна. Это Эдуард Асадов, садистская частушка и застольный “Хасбулат удалой”, отраженные и освоенные восприятием среднесоветского человека.
Как святой Шариат
Правоверным велит,
Уходил на Джихад
Молодой ваххабит…
От тоски еле жив,