Новый Мир (№ 3 2008)
Шрифт:
Прокофьев, безусловно, самый оптимистический русский композитор ХХ века, то, что не убивает нас, делает сильнее, — Шостакович сломлен, хотя и сопротивляется тайно и как-то ползуче, в духе итальянской забастовки; в Прокофьеве слишком много сил, любви, света — в этом большом лбе на портрете Кончаловского, бугристом и словно бы светящемся изнутри. Никакой депрессии или меланхолии, все перемелется, станет мукой. Шостакович усугубляет складки, превращая их в прорезающие его лоб морщины; Прокофьев слишком влажен, слишком жирный, избыточный для пересыхания — и даже острые, игольчатые темы в Пятой или в Шестой мгновенно смываются оливковым маслом, внутри которого, как в куске янтаря, застыл солнечный свет.
Хотя
Поступь неумолимого, однажды найденная в “Ромео и Джульетте”, проступает и позже — в том числе в грандиозной Шестой, которую неожиданно прерывает прямой вертикальный столб то ли ледяной воды, то ли хладного пламени.
В “Ромео и Джульетте” этот плотный вертикальный столб (едва ли не колонна) обрушивается на невинных еще пока любовников всей полнотой открывшихся чувств.
Точно такой же столб возникает в Шестой как неотвратимость попадания в янтарь социальной магмы — в ней живут и умирают, единственное, что внушает оптимизм, — много большая, чем у Шостаковича, историческая перспектива, края которой теряются в дыму сгоревшего остова. Просто заступ, затакт должен быть взят с максимальной отстраненностью, видоискатель съезжает на самый край ойкумены для того, чтобы захватить еще немного космоса, из которого все движения на планете кажутся мельтешением бактерий, — в этом Прокофьеву, разумеется, помогает опыт русского и мирового художественного авангарда, поднявшегося на дрожжах космогоний и тотальных преобразовательств.
Обрушивается — и, передышка, затихает; копит силы — и снова обрушивается цунами, меняющим ландшафт, чтобы чуть позже, на доли секунды, замереть в каком-нибудь антропоморфном па.
Все время думаешь о видеоряде, вспоминая, например, Юона или небеса Дейнеки, сублимировавшего небо из самых что ни на есть земельных глубин.
Как у Платонова в “Чевенгуре”: “Земля от культурных трав будет ярче и яснее видна с других планет. А еще — усилится обмен влаги, небо станет голубей и прозрачней!”
Конечно, Москва с вымершими ночью улицами и рассвет на фоне какой-нибудь высотки, беглые облака в ускоренной перемотке, подгоняемые синхронностью скрипок, которых, в свою очередь, подгоняет хромая медь. Внезапно все складывается в логичную и внятную картинку для того, чтобы в следующее мгновение морок рассеялся и наступили новые, неудобные времена, натирающие мозоль на пятке.
Как справиться с логикой кремового торта, со всеми этими масляными цветами, завитками избыточности? Нужно прийти в Нескучный сад ночью и постоять на набережной, всматриваясь в ландшафт на другом берегу — ведь он же почти не изменился с тех самых сороковых, пятидесятых, громоздится правильными бровастыми многоугольниками, удлиняющимися на воде, по воде, среди размазанных дорожек хладнокровного электричества.
Посмотришь направо — чистый Писсаро, пойдешь налево — железнодорожный мост, по которому тянутся составы, чей контур тоже ведь не изменился с каких-то там времен. Ближе к рассвету на снег выбежит голыми лапками мышка и будет жевать хлебные крошки вперемешку со снегом и землей.
Книги
Борис Акунин. Смерть на брудершафт. М., АСТ; “АСТ Москва”; “Харвест”, 2008, 464
Новая книга Акунина, может быть, самая “проектная” в его творчестве — в отличие от предыдущих его романов и повестей, включавших в себя еще и литературную игру со стилистиками русской классической литературы (Достоевский, Лесков, Чехов и т. д.) и зарубежной (Конан Дойль, Агата Кристи, Сименон, Патриция Хайсмит и другие), в этой книге автор попытался скрестить литературу с эстетикой кинематографа, точнее синематографа, делая упор на легкость (почти сценарную) повествования, лирическую и фельетонную интонацию, ну а собственно детективное напряжение здесь заменяет “экшн”. Главным героем становится московский студент и талантливый певец-дилетант Александр Романов, вступающий в схватку с матерыми немецкими шпионами в самый канун Первой мировой войны. Проект предполагает написание еще восьми повестей; в первую книгу вошли повести (“фильмы”, как обозначает их автор) “Младенец и черт” и “Мука разбитого сердца”.
Анастасия Афанасьева. Голоса говорят. Книга стихов. М., “Европа”, 2007, 144 стр., 2000 экз.
Книга стихов молодого, но уже известного поэта, а также прозаика и критика, чье литературное становление проходило в последние годы в сетевых изданиях (в частности, на сайтах “Полутона” и “Вавилон”) и близких к ним (журнал “Воздух”, антологии “Освобожденный Улисс”, “Братская колыбель” и др.); прозу Афанасьевой журнал представлял в 2006 году (“WWW-обозрение Сергея Костырко” <http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2006/11/w19.html>) . Сборник вышел в серии книг — победителей литературного конкурса “Русская премия”, учрежденного для писателей СНГ (кроме России) и Прибалтики, пишущих на русском языке, лауреатом которого в номинации “Поэзия” стала Афанасьева (она живет в Харькове). “Я на лодочке плыву — / то ль во сне, то ль наяву / рядом два снеговика / не растаяли пока/ первый тихо говорит / у второго рот закрыт / я гребу гребу гребу / то ль во сне, то ль наяву / раз растаял снеговик / два растаял снеговик / люди тают по весне / с малых лет известно мне / отчего же плачу я / вот сижу и плачу я / я на лодочке один — / плачу то ли наяву / то ль во сне плыву реву”. Рецензия на эту книгу стихов появится в ближайшем номере журнала. См. “Повесть о детстве” А. Афанасьевой в настоящем номере.
Юлия Винер. О деньгах о старости о смерти и пр. Стихотворения. М., “Текст”, 2007, 239 стр., 1500 экз.
Юлия Винер, известная в России как прозаик (“Новый мир”, в частности, публиковал ее роман и подборки рассказов — список публикаций и сетевые их адреса см.: http://magazines.russ.ru/authors/v/viner/ ), представлена здесь как поэт: “Сидит старая детка и плачет / ой спинка болит / и головка болит / ой ножки не ходят / и глазки не видят / ой встать тяжело / и сесть тяжело / мама возьми меня на ручки // Возьму, детка, возьму, говорит мама / не плачь, моя детка, говорит мама”.
Владимир (Зеэв) Жаботинский. Сочинения в 9-ти томах. Том 1. М., “МЕТ”, 2007, 640 стр., 2000 экз.
В первый том сочинений выдающегося общественного деятеля, одного из основоположников современного сионизма, блестящего журналиста и литератора Владимира (Зеэва) Жаботинского вошли романы “Самсон Назорей” и “Пятеро”, а также рассказы, большая часть которых печаталась в периодических изданиях первой четверти XX века, а затем вошла в сборник “Рассказы”. Первая публикация романа “Пятеро”, точнее, републикация — в журнале “Новая Юность”, 2001, № 1 (46) <http://magazines.russ.ru/nov_yun/2001/1/jabot.html>.