Новый Мир (№ 3 2009)

Журнал Новый Мир

А мужики между тем воюют. Спустившись с холма, Митя попадает под огонь перестрелки: какие-то пришлые засели в ангаре и палят из автоматического оружия по местному воинству, укрывшемуся за каменным низким забором. Войнушкой командует милиционер Рябов в кителе на голое тело: “Ты, сука, только не думай сдаваться. Лучше сам застрелись, потому что я пленных уже четыре года как не беру”. Кончается тем, что шестнадцатилетний безбашенный Пронька, сосед Рябова, не слушая приказов, проскакав на коне под пулями, бросает в ангар гранату.

Война тут всерьез, не на жизнь, а на смерть. Когда Митя рассказывает менту про неуловимого чужака на

холме, Рябов сокрушенно сплевывает: “Этого бы тоже надо убить”. Но это не кровожадная дикость. Просто необходимая защита от беспредела. И едва Александр Иванович, у которого бандиты угнали машину, примеривается острой лопатой рубить голову поверженному врагу на трофей: “Захочу — на кол посажу, захочу — пепельницу сделаю”, Рябов, не раздумывая, хватается за пистолет — беспредела он и от своих не потерпит. Александр Иванович сразу идет на попятный: “Это я тебя, Рябов, проверить решил”. Власть тут периодически “проверяют”, но подчиняются. Понимают, что без власти, ограничивающей неуемность их диких порывов, хаос, живущий у этих людей внутри, долго здешний мир не протянет.

Этот мир — странный и напряженный симбиоз социального и природного — очень точный слепок русской цивилизации. Люди тут наполовину вросли в землю, в почву. Степная стихия словно засасывает их, определяя их фантастический образ мыслей и героические способы выживания. Но какое-то иное стремление мешает им окончательно слиться с землей и раствориться в безличном круговороте природы. Они чувствуют, что если не будут сопротивляться хаосу, если утратят то, что вносит в их жизнь начала спасительной, цивилизованной сложности, то перестанут быть самими собой.

Недаром тут Кольку, в которого ударила молния, воскрешают, закопав в землю по грудь, но оставив свободной левую руку, “где сердце”. Земля дает жизнь, но сердце должно оставаться свободным от власти стихий.

Воскрешение Кольки — главное чудо в картине. Дождь. Ночь. Доктор едет на мотоцикле за всадником, все время теряя его из виду. Приезжает на пастушье стойбище и видит почерневшего мертвеца, зарытого в землю. Доктор смотрит — пульса нет, дыхания нет, зрачки на свет не реагируют. Констатирует смерть. Но пастухи говорят: “Нет. Человек — он так просто не умирает. Бывает, думаешь: все, покойник. А он взял да и ожил”. И действительно: на рассвете Колька открывает глаза. Доктор в потрясении. А мужики, вытянув Кольку из ямы (композиция кадра повторяет классическое “Снятие с креста”), тут же начинают пытливо расспрашивать его о тайнах загробного мира. И Колька, все еще черный, в тулупе на голое тело, занюхивая водку хлебом, принимается травить байки, подтрунивая над их любопытством. Ну ничего этих людей не берет!

Митя в их мире — другой. Уважаемый, но другой. Его не прельщает ни юная “таитянская” красота главной местной кокетки Гали (Ирина Бутанаева), ни предложения познакомить его с городской проституткой, очень развратной, но понимающей в сексе. Митя каждый день ездит на мотоцикле к почтовому ящику и ждет писем от своей городской невесты по имени Катя (Даниела Стоянович). И Катя в конце концов приезжает, чтобы, проспав две ночи с Митей на топчане под навесом, перестирав белье и смахнув пыль с немногочисленных книг, покатавшись на лошади по степи и поев вкусной баранины, — уехать, сказав на прощание сонному доктору, что она вышла замуж и приезжала лишь попрощаться.

Герой выслушивает все это, открыв один глаз и не подав виду, что сильно расстроен. Но это для него перелом. После этого он взрослеет.

Он остается среди этих забытых государством и Богом странных, стихийных людей, чтобы стать необходимой частью их величественно странного мира.

Кульминация фильма — эпизод операции, когда Митя спасает Галю и Проньку. Галя загуляла с другим парнем, Пронька, взревновав, схватил ружье и выстрелил в нее, а потом в себя. Прилетает взмыленный Рябов сообщить, что в больницу по степи медленно везут двух умирающих. Митя накрывает простыней свой операционный камень, нервничает, ждет. Появляется процессия, Галю и Проньку укладывают на простыню: его вдоль, ее поперек. С Пронькой — проще. У него пуля прошла навылет. Отверстия залатать — и все дела. У Гали ранение в живот — тяжелая, полостная операция. Надвигается ночь. Притихшие родственники топчутся за оградой, доктор в очерченном палкой кругу, который бдительно охраняет Рябов, при свете мерцающей лампы долго и мучительно пытается найти пулю.

Тут речь уже не только о жизни и смерти девочки. Речь о жизни и смерти всего этого маленького мирка. Ведь если Галя умрет, ее родственники пойдут на Пронькиных с вилами и обрезами, и этот мир рухнет, не выдержав внутреннего раздора. Если выживет, появится шанс примириться и как-то жить дальше. Только доктор способен вывести эту ситуацию из кровавого тупика.

Митя извлекает пулю, зашивает рану жилкой ягненка, валится на кровать и засыпает. Заглянувший Рябов, не решившись его будить, оставляет самое дорогое — фляжку с водкой, которую он пьет как воду, беспрестанно носясь по степи, вынюхивая опасность и охраняя этот мир от вторжений хаоса как по периметру, так и изнутри.

А ночью случается буря. Ветер срывает больничный флаг. И с гор спускается дикий “ангел”, чтобы с безумной улыбкой ткнуть Митю скальпелем. Тот с удивлением, зажав рану на животе, выходит в знойную степь. Вокруг ни души. Позвать некого. Да и кого позовешь, если он один тут доктор на сто километров. Дверь закрывается. Тьма. Но взявшиеся откуда-то мужики дружно несут Митю куда-то по полю, и не стеклянный, а вполне земной, знакомый голос зоотехника причитает: “Дмитрий Васильевич! Ты не умирай! Как же мы без тебя?”

Самые строгие критики фильма упрекают Калатозишвили в том, что дикое, языческое буйство сценария он претворил в сахарную водичку христианско-гуманистической проповеди, мол, люби людей, делай добро — и будет тебе счастье. Безусловно, сами авторы сняли бы свой сценарий иначе, но их уже нет в живых.

А в фильме происходит, на мой взгляд, нечто большее: народная мистика и богатырский размах сценария, вступив в химическую реакцию с безусловно рациональным, интеллигентским видением режиссера, претворились в какой-то иной художественный и мировоззренческий состав.

В фильме “Дикое поле” перед нами обломок империи, где в отрыве от метрополии и перед лицом дикой степи естественно, сам собой воспроизводится цивилизационный генотип русского мира. Россия — европейская страна, обремененная “диким полем”, “великой степью”. Это — ее исторический крест, и, чтобы нести его, нужна сильная власть, способная справиться с неуправляемыми стихиями, и начало усложнения и развития, которое не позволит русским в них раствориться. Народу требуется и то и другое и лишь в той мере, в какой ему это необходимо на данный момент. Насилие физическое он терпит, насилия духовного не приемлет, поскольку оно унижает в нем чувство собственного достоинства.