Новый Мир (№ 3 2009)
Шрифт:
Банальность? Да. Но, воплощенная в ткани фильма, она помогает поменять “точку сборки”. Русский мир — абсолютно единое целое, где все три составляющих — интеллигенция, власть и народ — кровно необходимы друг другу. И сердцевина этого мира — народ. Такой, какой есть. И едва ты начинаешь воспринимать его как субъект, а не как жалкий, забитый, обманутый (эпитеты можно множить до бесконечности) объект всякого рода манипуляций, “недоступная черта” как-то сама собой испаряется. И становится ясно, что миссия интеллигенции в России далеко не исчерпана и что элементарное ощущение себя необходимой частью огромного и мощного народного тела способно
ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ДНЕВНИК ДМИТРИЯ БАВИЛЬСКОГО
Новые оперы современных композиторов
Прослушивание современных, с пылу-жару, опусов отличается от восприятия классики еще и тем, что ты не знаешь, что слушаешь. Буквально. Пьеса не имеет истории исполнений и интерпретаций, поэтому провал это или явление шедевра, которому отмерена жизнь в веках, сказать трудно. Остается полагаться на свой вкус и чувство прекрасного, опыт и интуицию.
Слушателя новых сочинений легко уподобить исследователю, что не щадя живота своего на собственной шкуре занимается сканированием новой [музыкальной] реальности.
1. На Третьем международном театральном фестивале “Сезон Станиславского” показали “Фаму” Беата Фуррера и Кристофа Марталера
Программка раскрывает жанр действия — “Аудиотеатр для большого ансамбля, восьми голосов и актрисы”. “Фама”, поставленная на музыку Беата Фуррера и исполненная замечательными музыкантами ансамбля “Klangforum Wien”, показывается в четвертом павильоне парка “Сокольники”. Это огромный пустой выставочный ангар, внутри которого построен небольшой павильон, где и рассаживают зрителей — между стен, состоящих из одинаковых вертикальных панелей синего цвета, с синим же потолком. Условная сцена пуста.
“Фама” начинается с того, что за пределами синего павильона начинает звучать рассыпчатая музыка. Появляется актриса и начинает вращать панели стены, к которой зрители сидят лицом, меняя устройство “сцены”. Открывается пространство выставочного павильона (большие холодные окна и зимняя московская ночь за ними, замерзшие деревья, рекламные плакаты строительных компаний, хай-тековские коммуникации, выложенные как рыба на продажу), где рассажен камерный оркестр во главе с дирижером Беатом Фуррером, разумеется стоящим спиной к зрителям и командующим музыкантами-грачами, облаченными в черные фраки.
Оркестр вынесен за пределы зала, в котором сидят зрители. Оркестр словно бы отапливает улицу, ибо не все из многослойной, жужжаще-свербящей партитуры, переполненной какими-то фонящими, ровными или закипающими звуками, попадает в зал к слушателям.
Актриса Изабелл Менке по-немецки начинает свой монолог, основанный на тексте одной из новелл Артура Шницлера. То, что подавляющее большинство зрителей не понимает, о чем она говорит, входит в условия игры.
Ибо (вернемся к обозначению из программки) голос актрисы оказывается таким же инструментом, как киксующие кларнеты, ксилофон, саксофонные удавки, медь, брызжущая желудочным соком.
При
Опера, из тех, что в недавнем советском прошлом критиковали в книжках про кризис буржуазного искусства, то разливается, как во время весеннего половодья, то вдруг собирается в тугой клубок.
Помимо камерного оркестра есть еще восемь невидимых голосов “Neue Vocalsoliesten” из Штутгарта, вплетающихся в основное полотно звучания, добавляющих ему инфернальности, плюс, конечно, голос самой актрисы. Изабелл Менке то кричит, то шепчет, свистит, причитает, чирикает и квохчет, повышая или понижая градус накала, она кружит вокруг восьми лобовых панелей, за которыми помещается оркестр, изменяя их расположение, отчего они меняют цвет, дают тени, открывают разные виды на “закулисье” и, самое главное, начинают соотноситься друг с другом как точные или неточные рифмы.
Неожиданно приходят в движение панели-трансформеры потолка: в момент одной из музыкальных кульминаций они начинают опускаться на зрителей, но замирают, в образовавшиеся щели начинает бить свет прожекторов.
Повисев некоторое время в опасном 45-градусном наклоне, панели потолка снова занимают привычное место, потолок выравнивается, синий павильон вновь становится герметичным.
Обмякшие было зрители встрепенулись и, получив заряд бодрости, стали с двойным вниманием следить за актрисой, которая, не переставая токовать и кликушествовать, начала перемещаться по периметру зала, постоянно срываясь на свистящий, зловещий шепот.
Постепенно остатки света рассеиваются, и зрительный зал погружается в темноту. Музыка становится все более и более рассыпчатой, рассыпанной — на место слаженному звучанию всех групп приходят сольные выступления и переклички одного-двух инструментов, поддерживаемые музыкальным виражом странных, электронных почти (программка настаивает: все звуки натуральные, никакого электричества) подзвучек.
Это погружение во тьму длится крайне долго, минут сорок (из-за чего начинаешь погружаться в психоделический транс), в течение которых музыка продолжает расслаиваться. От нее словно бы отрываются сгустки и протуберанцы, уходящие на свои автономные орбиты. Тело твое начинает вибрировать, ощущая прошитость зала музыкальным излучением. Начинает казаться, что звучание мерцает повсюду, со всех сторон, постепенно на тебя снисходит ощущение уже даже не стерео-, а квадрофонии.
И когда неожиданно на какое-то мгновение, во время очередной кульминации, панели всех четырех сторон синего павильона начинают синхронно крутиться вокруг своей оси и расслабленных, погруженных в медитацию зрителей ошпаривают мощными потоками прицельно бьющих в публику прожекторов, люди не сразу замечают, что музыканты “Klangforum Wien” рассредоточились по всему внешнему периметру домика-трансформера.
Они и обеспечивают поражающие органы чувств ощущения и переживания полноты и наполненности, сочетания и удвоения. Все это вспыхивает на какие-то доли минуты, ставни закрываются, и в синем павильоне вновь накапливается полумрак.