Новый Мир (№ 3 2010)

Журнал Новый Мир

как неповторим и неласков Твой

промысел, Господи, как склонялась настурция за оконною рамою

над пропастью переулка, пропахшего тлеющей палой листвой.

Справа — пожарная часть, слева — мёртвая церковь с бедными

куполами, в центре — неладное древо жизни, и я впервые Всевышнему лгу.

А несметное время бежит, задыхаясь, рассекая ладонями

медными

воздух сухой, доставая духи и помаду, прихорашиваясь на бегу…

 

 

* *

*

Горожанин (не я), сочинивший шесть тысяч строк,

шатаясь, бредет один среди иглокожей мглы.

Узок и неуютен его мирок.

Звезды-костры тускнеют, клены уже голы.

Как же неловко он зябнет на мировом ветру

в законную пору Венеры-Марса, в запретный час,

родственник бедный, гость на чужом пиру!

Как он себя жалеет — до слез из близоруких глаз!

Юность, увы, тю-тю, да и зрелость идет к концу.

Были и нехудые минуты, любовь и проч.

Ныть, уплывая в вечность, смертному не к лицу,

шепчет ему Зевес, суля долгую серую ночь

на полях Аида, где сколько хочешь вина, мой свет,

из разрыв-травы; где дикая конопля

непременно сияет алым, как маков цвет.

Будет беззвучный лучник плыть впереди соснового корабля,

а сам ты — должно быть — будешь рыдать на корме, стручок,

потому как жук, пораженец (твердит Зевес); не позовет

тебя Афродита, и не сойдется на животе пиджачок

с черными пуговицами из насекомых минорных нот.

 

* *

 *

Сквозь ропот автострад, дым — пригородный, смутный,

чахоточные пустыри,

надтреснутые дни, украденные утра,

сквозь слезы Эммы Бовари —

нестись бог весть куда, над ивой и осиной;

тем и огромен тот полет,

что воздух кованый с ржавеющею

силой

сопротивляется, поет

о том, что лес озябший свежевымыт,

надкрылья — уголья, свобода — легкий труд,

что всё в конце концов отыщут и отнимут

и вряд ли отдадут,

пространство — рукопись, и время — только слово,

и нелюбовь — полынное вино,

а все-таки лететь, и не дано иного,

иного не дано.

 

* *

 *

Часы настенные, покуда батарейка

не села, тикают, усами шевеля,

судьба, твердят, индейка, жизнь копейка,

а вместо неба — мать сыра земля.

День — прах, час — прах, но присягать на верность

победоносной вечности страшней,

чем с лупою в руке рассматривать поверхность

поделочных камней.

Где добыты они? В Синьцзяне? На Урале?

Там, где Адам, дрожа, рябину с древа крал?

Когда бы мы в конце концов не умирали,

когда бы стали мы — безглазый минерал!

Кто неказист? Кварц. Кто у нас изыскан?

Да, яшма. Кто, томясь, глядит

из зарослей, пульсируя под диском

луны? Тигровый глаз. А кто кровоточит

магнитным полем? Гематит. Ну, вот и

утешились. И се, глагол времен

не так уж скорбен. Время для зевоты,

закутывания, снов. Что камень? Он

песка предшественник — морского ли, речного.

Так речь твоя, так твой разъятый стих

когда-то ляжет, умерев, в основу

других речей — спокойных и простых.

 

Стансы

Постарел, обнищал? Скулишь, смолишь натощак?

Разве смысл у жизни один? Как минимум шесть.

Пожилые люди всегда говорят о простых вещах.