Новый Мир (№ 3 2010)
Шрифт:
В Красноводском заливе, хорошо обжитом туркменами, Бекович тоже не стал утруждать себя подысканием сколько-нибудь подходящего места для укрепления, боясь, возможно, потревожить туркмен, и заложил у самого моря крепость, в точности подобную тюп-караганской, условия в которой были разве что «еще злее»; так, еще до начала похода большая часть войск экспедиции совершенно бесполезно для дела оставлена была умирать в безводных и зловонных прибрежных укреплениях. Так как время было уже зимнее, возле заложенных крепостей оставил Бекович и корабли, а сам с половиною войска вернулся в Астрахань. Тут стали происходить с ним вещи все более странные.
Готовясь к решительному выступлению на Хиву весной 1717 года, капитан лейб-гвардии Преображенского полка Александр Бекович-Черкасский первым делом обрил голову, облачился в восточную одежду и принял имя, которое носил до крещения, — Девлет-Гирей («Покоритель царств»). Тогда же были вызваны им из Кабарды братья, Сиюнча и Ак-Мурза, со своими нукерами. Разумеется, и прибытие этих странных гостей и, в особенности, престранная метаморфоза, происшедшая с самим главнокомандующим, повергли в полное недоумение офицеров отряда. Подозрения в том, что Бекович
Метаморфоза Бековича, разумеется, нуждается в объяснении. Но смеем ли мы утверждать, что можем объяснить поступки человека XVIII столетия, к тому же оказавшегося в такой личностной и культурно-исторической ситуации, как Бекович? Генерал М. А. Терентьев в своем капитальном трехтомном труде о завоевании Средней Азии [6] рассматривает «случай Бековича» как несомненное предательство. Психологические реконструкции его таковы: восприняв гибель жены и дочерей как «кару Аллаха» за измену вере отцов, он принимает вновь восточное имя, меняет облик, возвращает себе братьев, от которых был отделен, став «русским», и в дальнейшем делает все, чтобы искупить грех своего отступничества…
Но возможна и другая реконструкция: не отличавшийся никогда решимостью и самостоятельностью, Бекович, в сентябре 1716 года потеряв жену и дочерей, действительно впадает в своеобразный ступор, из которого и не выходит. Он действует очень нерешительно, обкладываясь крепостями, как подушками, и подсознательно не желает никаких активных действий, к которым, видимо, просто не способен. Из письма своих послов, полученного им зимою в Астрахани, он тоже знает, что хивинцы собирают большое войско. Чтобы придать себе решимости перед неизбежным походом, он отступается от лейб-гвардейских чинов и возвращает себе архетипически более близкий ему образ воина (Девлет-Гирей), вызывает братьев, на которых может опереться в отличие от сомневающихся в нем русских и немецких офицеров, и дальше, так и не разрешив этим своим колдовством ни внутренних своих, ни тем более внешних проблем, выступает в поход на вероломного, хитрого и самоуверенного хивинского хана…
III
Идти на Хиву Бекович решил, ослушавшись царя, не от Красных Вод, а от Гурьева-городка, малой караванной дорогой через степи. В Гурьев в начале мая выслан был купеческий караван и обоз, а чуть позже морем прибыл и сам князь с войском, в котором состояло теперь 300 человек пехоты, посаженной на коней, 1900 яицких и гребенских казаков и 600 человек драгун. Месяц отряд без смысла простоял под Гурьевом, «точно нарочно дожидаясь жарбов» (М. А. Терентьев). В действительности Бекович все ищет-ищет, но так и не находит опоры. Посылает на стругах сто человек казаков в заложенную Тюп-Караганскую крепость, но только убеждается, что предупреждения Кожина и фон дер Виндена были не напрасны. За зиму из 1450 человек гарнизона от плохой воды умерло 500, а остальные находятся в жалком состоянии. Он посылает к туркменам, подвластным калмыцкому Аюки-хану, предложение присоединиться к его походу, обещая богатую добычу, но туркмены, хотя и отвечают согласием, присылают лишь десять человек с проводником Манглаем Кушкою. Видя, что делать нечего, Бекович в самое трудное для степного похода время дает приказ о выступлении. Воистину, здешние степи не видели столь беспримерного перехода! За восемь дней отряд, пройдя без дневок триста верст, был уже на реке Эмбе, где позволил себе два дня отдыха. Никто не повторил подвига воинства Бековича, добравшегося до Хивы за 65 дней через пылающие степи, где поднятые ветром песчинки жалят, как искры, а солнце, как жар-птица, кружит и кружит над головой, роняя свои золотые перья на высохшие спины павших в пути. Четверть своего отряда потерял Бекович в песках. Нам никогда не понять солдат XVIII века! Даже в XIX столетии эти гренадеры петровской поры вызывали благоговейный трепет у понимающих человеческий вопрос военных людей…
В плоскогорьях Усть-Юрта на ночлеге отряд покинули проводники-туркмены вместе со своим верховодом Кушкою и ушли в Хиву, где, по-видимому, подробно поведали хивинскому хану все, что знали о русском отряде, не обойдя стороной и странности Бековича, который от начала похода ехал во главе войска в черкеске, с обритой головой и продолжал называть себя Девлет-Гиреем. Ходжа Нефес, бывший невольным вдохновителем всего этого предприятия, повел отряд дальше от колодца к колодцу. Правда, пустынные колодцы хранили слишком мало воды, чтобы напоить отряд в три тысячи человек, а также верблюдов и лошадей, поэтому и ночью люди Бековича не знали отдыха, занимаясь рытьем колодцев. В восьми днях конного пути от Хивы Бекович отправил к хивинскому хану еще одного посланника, Корейтова, для уверения хана в мирной цели своего посольства. Хан Ширгазы велел бросить Корейтова и его эскорт в тюрьму, а сам стал готовиться к встрече с русскими. Точный путь Бековича невосстановим: озера, на которые ссылаются некоторые исследователи, высохли; речки, о которых проскальзывают упоминания, не отмечены ни на одной карте, они могли быть попросту затянувшимися арыками. Во всяком случае, от Усть-Юрта отряд кратчайшим путем достиг Аральского моря и по берегу его спустился в Хивинский оазис.
О, благословенная земля Хорезма! В то время разветвленная дельта Аму-Дарьи цвела всей роскошью диких
Разбитые горстью русских, все потери которых за эти дни составили десять человек убитыми, хивинцы вынуждены были приступить к переговорам. Прибывший в лагерь Бековича ханский посол с самого начала понес околесицу, заявив, что нападение на русский стан совершено было без ведома хана до прибытия его к войску. Разумеется, верить этому очевидному вранью было нельзя. И в русском и в хивинском стане состоялся военный совет. Хивинский хан был обескуражен поражением, но казначей его, Досим-бей, сказал, что поражение это обернется победой, если удастся выманить из лагеря и захватить предводителя отряда, а для этого нужно, в соответствии с его желанием (столь многократно передаваемым его посланниками), вступить в мирные переговоры. В русском штабе майор Франкенберг и другие офицеры высказались категорически против переговоров. Разбить деморализованную хивинскую армию не составляло для русского отряда труда; после этого на престол можно было сажать любого хана, который сделался бы весьма сговорчивым, получив в подкрепление своей власти русский батальон. Один Саманов, очевидно смертельно напуганный ветром смерти, который сквозил над ним в эти дни, высказался за переговоры. Неожиданно Саманова поддержал Бекович, сославшись на то, что отряд сильно утомлен, а лошади и верблюды, все это время остававшиеся в лагере, не могут оставаться без пастьбы… Верблюды! Как будто Бекович не понимал, что после устроенной ему встречи жизнь всего отряда висит на волоске!
Ему следовало, конечно, вновь ослушаться царя и, отбросив все предписания вести дело «ласково и бестягостно», повести его, наоборот, с позиции силы, навязывая хану выгодные отряду решения и, разумеется, себя самого не подвергая опасности. Но мозг Бековича, который с самого начала похода являл собой пример единства и борьбы противоположностей, в решающий момент совершенно переклинило.
Утром следующего дня хивинцы вновь налетели на русский стан, надеясь, что утомленный отряд не успеет принять меры к обороне, но их атака была отбита так же жестко, как и все предыдущие. Тогда вновь явился ханский посланник и просил извинения, сказав, что и на этот раз нападение произведено без ханского ведома туркменами и каракалпаками и что хан накажет виновных. Человека здравого такая ложь окончательно убедила бы в том, что все словесные заявления противоположной стороны не стоят и гроша, но Бекович сделал вид, что поверил им, и отправил двух татар из своего отряда с требованием, чтобы хан прислал двух ближайших к нему людей — Колумбая и Назара-Ходжу — для подписания мира. Этого поворота событий и ждали хивинцы, поэтому требование князя Бековича было тотчас исполнено и в русский лагерь прибыли приближенные хана. О мире договорились на удивление легко, причем хивинцы клялись на Коране, а князь Черкасский целовал крест в знак нерушимости достигнутых соглашений. Раз поверив в очевидную ложь, Бекович, сам того не замечая, попал в совершенно виртуальный мир, мир театра, в котором перед ним разыгрывались разные сцены с единственной целью — обмануть его. Теперь был черед Бековича ехать в ханский стан. В сопровождении 700 казаков и драгун, со свитой из двух братьев и князя Саманова Бекович прискакал в хивинский лагерь. Ему отвели отдельный шатер, показали людей, виновных будто бы в последнем налете на русский лагерь, которых водили теперь у него на виду на веревке, продетой у одного в ухо, а у другого в ноздрю. На следующий день хан принял князя Черкасского, который передал ему царскую грамоту и подарки: различное сукно, сахар, соболей, 9 серебряных блюд, 9 тарелок и 9 ложек [7] .
Хан подтвердил достигнутый мир целованием Корана, угощал Бековича и Саманова обедом, в продолжение которого играла русская военная музыка… Весь этот карнавал продолжался еще день; в конце концов хан объявил, что надлежит следовать в Хиву, и Бекович, продолжая, сам не ведая того, оставаться заложником хана, послал в лагерь Саманова с приказанием старшим офицерам следовать за ним. В двух днях пути от Хивы хан расположился лагерем у большого арыка Порсунгул. Здесь Бекович опять имел свидание с ханом, в ходе которого тот объявил, что не может разместить столь большой отряд в одном городе, и предложил Бековичу разделить его для препровождения в ближайшие к Хиве города. Казалось бы, столь грубая хитрость должна была насторожить Бековича и явить ему всю щекотливость положения, в котором он оказался: русский отряд стоял лагерем в двух верстах — ближе к ставке хана его не пускали хивинцы. Однако ж то был конный отряд, и две версты были бы преодолены в несколько минут… Но хан был столь добродушен в своем пожелании, что Бекович, как завороженный, все смотрел и смотрел на разыгрываемое перед ним действо, не понимая, что ему давно пора действовать самому: захватить хана в заложники или, оповестив драгун, ночью уйти из ханского лагеря — в любом случае прорваться к своим…