Новый Мир (№ 3 2011)
Шрифт:
Никаких сюжетных линий, конфликтов, коллизий, которые Уткину хочешь не хочешь, а пришлось бы разрешать… Герои покорно то исчезают со страниц романа, то неожиданно появляются вновь, когда мы успеваем о них забыть. Пропадают и целые временные пласты — так, в никуда уходит из повествования, например, тот же Кирилл Охотников. У броуновского движения заведомо нет и не может быть итога. Недаром, когда роман заканчивается ничем, этому даже не получается удивиться.
Уткина справедливо ценят как стилиста. Он пишет по лекалам русской классики; а эти лекала предполагают и основательность, и разрастающееся дерево персонажей, и философские беседы, занимающие половину книжного объема. Но в первую очередь они предполагают именно стиль,
Уткин — мастер рассказывать истории, вернее Историю. Однако лишь только увлечешься отдельными эпизодами — например дневником Цимлянского, автор снова подсовывает тебе бесконечные диалоги подзабытых персонажей. И даже действительно очень чуткий, насыщенный, выверенный (хотя не без избыточной метафорики) язык временами подводит автора — очень классически, кстати говоря: если у персонажа Чехова, подъезжая, слетела шляпа , то в авторской речи Уткина, наблюдая, возникает мысль («...наблюдая, как солнцем зажигаются кресты собора и фыркают искрами, словно пучок свечей, в нем возникла милая, неотвязная, лживая мысль»). Хотя слишком придираться я не намерен: хотя бы потому, что роман написан все равно лучше большинства современных книг.
Но потом вспоминаешь, как мучительно скучно было читать книгу, надеяться хоть на какой-то, хоть на промежуточный, финал, и в конце концов понимаешь, что талантливый писатель с очень большим потенциалом просто-напросто написал очень неудачный роман. Это не отменяет тех блистательных качеств прозы Уткина, что были отмечены критикой еще в конце 90-х — и о которых в самых превосходных тонах не забывают упомянуть все рецензенты «Крепости сомнения» [6] . Даже более сдержанный касательно достоинств романа Лев Данилкин, хотя и отмечает, что «роман вязкий, тяжеловесный, провисающий и перенаселенный. Здесь множество сцен, которыми можно было бы пожертвовать; похоже, роман писался настолько долго, что разбух до такой степени, что автор потерял возможность управлять им, жертвуя частями ради целого», добавляет, что «Уткин тем не менее выдающийся писатель, стилист от бога, и „Крепость сомнения”, хоть и далеко не идеальный роман, очень сильная проза» [7] .
Бурная радость критиков по поводу новой книги Уткина вызывает у меня скорее недоумение: ну какая же это реинкарнация Толстого, какая «очень сильная проза», о чем пишут рецензенты «Часкора» и «Коммерсанта»? Проза хорошая, а книга скучная.
Радоваться, впрочем, есть чему: писатель Уткин вернулся в литературный процесс — это раз, два — вернулся неудачно, значит, придется утверждаться по-новому, а это может обернуться интересным и неожиданным результатом, и в-третьих — к выходу романа «АСТ» приурочило сборник короткой прозы Уткина, известной до сих пор только в журнальных публикациях.
Я не случайно упоминал о том, что, выйди этот роман сразу после написания, он совершенно иначе смотрелся бы. Середина 2000-х — время молодых писателей — Прилепина, Садулаева, Елизарова, и книга Уткина, который только на пять-шесть лет старше этих авторов, рассматривалась бы именно в этом контексте. И смотрелась бы она гораздо выгоднее, чем год спустя после триумфа «Журавлей и карликов» Юзефовича.
Уткин, возможно, единственный современный писатель из поколения 30 — 40-летних может написать действительно Большой Русский Роман. Неудачная попытка, сделанная в «Крепости сомнения», не повод ставить крест на этих его усилиях. Видимо, сопротивление материала оказалось непреодолимым: 90-е, переходная эпоха, в которую были сломаны
Каждое время требует своего языка. Адекватным описанием 90-х мы обязаны прежде всего Пелевину, «Журавлям и карликам» Юзефовича или «Хроникам 1999 года» Игоря Клеха (эта книга вместе с «Крепостью сомнения» была в длинном списке прошлогоднего «Русского Букера»). Динамичная — хотя и у каждого автора по-своему — проза.
Хороший повод задуматься — почему 90-е и «классический русский роман» оказываются столь несовместимы. Почему фантастика и фантасмагория, плутовской роман, литературный дневник (те же «Хроники 1999 года» Игоря Клеха), мизантропическая «новая проза» («букеровская» «Свобода» Михаила Бутова) достигают успеха там, где Большой Русский Роман терпит поражение? Действительно ли причиной тому распавшаяся, расслаивающаяся реальность 90-х, как бы отталкивающая от себя традиционную стилистику? Или же нужно просто подождать — в конце концов, «Война и мир» тоже была написана не сразу после войны двенадцатого года.
Кирилл Гликман
Невещественные доказательства
Невещественные доказательства
Д м и т р и й Б а к. Улики. М., «Время», 2011, 192 стр.
Все поэтические сборники можно разделить на три категории. Во-первых, это новые книги состоявшихся поэтов. Во-вторых, это первые книги новых поэтов. В-третьих, это «Избранное».
Книга Дмитрия Бака «Улики» принадлежит к неочевидной четвертой категории: это первая книга состоявшегося поэта. И если читатель тут только выигрывает от знакомства (стихи Бака прежде мало публиковались и редко звучали) сразу со зрелым явлением, то перед рецензентом стоит трудная задача: найти этому явлению достойное место.
В аннотации Дмитрий Бак назван поэтом «глубоким и оригинальным». При нынешнем поэтическом не то чтобы расцвете, а скорее изобилии, последнее определение кажется старомодно смелым. По прочтении книги хочется его и принять и исправить: Дмитрий Бак — поэт в своем роде уникальный. Его стихи — чрезвычайно редкий пример того, насколько живой, спокойной, человечной может быть образцово герметичная и в высшей степени формалистская поэзия.
После приливов и отливов «новой искренности » забытой оказалась суховатая истина о том, что поэзия — не в головах и не в сердцах, не в светлой ностальгии и не в гневном взгляде на социальную действительность, а в языке. Стихи Бака завораживают звуковой выделкой; некоторые его тексты могут быть уподоблены хрупким, филигранно сработанным языковым машинам с обнаженным механизмом.
траектория дня неприметно отводит меня
прочь от зеркала сил на осиной оси Соломона
в полумраке зеленом меняется градус наклона
и змеиным курсивом поют по ночам бибиси
<…>
траектория дня достигает ничтоже сумня-
шеся шествия дня по кривым закоулкам окраин
невесомого тетриса сумма смеется сама им
отдавая на сумрачный суд траекторию дня