Новый Мир (№ 4 2007)
Шрифт:
Этот странный гражданин
Краснова Марина Алимхановна — литературовед, переводчик. Окончила химический факультет МГУ и аспирантуру Литературного института им. А. М. Горького. Публиковалась в журналах “Октябрь”, “Новое литературное обозрение”, “Литературная учеба”; в последнее время — частый гость на страницах “Нового
Трудно поверить, но в этом году исполняется девяносто лет дяде Степе.
Несмотря на возраст, он живет-поживает, участвует в общественной работе, ходит на торжественные собрания, получает пенсию как ветеран МВД, пользуется льготами как пенсионер-москвич, его чествуют по праздникам, ведь он — фронтовик, участник Великой Отечественной войны.
И хочется понять, что же это за человек, у которого так много за плечами, человек, всем знакомый с детства.
Можно было бы по аналогии назвать дядю Степу представителем “культуры- st1:metricconverter productid="2”" 2” /st1:metricconverter , как некогда “главным баснописцем культуры- st1:metricconverter productid="2”" 2” /st1:metricconverter назвали С. Михалкова, сочинившего поэму о дяде Степе, но это уж слишком просто.
В. Паперный, предложивший концепцию двух типов культуры, сменяющих во времени друг друга, конечно, лукавил. Утверждение, будто он намеренно избегает оценок и даже названия для типов культур выбрал абсолютно нейтральные, не очень искренне: под “культурой- st1:metricconverter productid="1”" 1” /st1:metricconverter без труда угадывается культура авангардная, тогда как под “культурой- st1:metricconverter productid="2”" 2” /st1:metricconverter — тоталитарная.
И пусть дядя Степа полностью вписывается в эстетику тоталитаризма (ведь и первая часть поэмы о нем впервые вышла в журнале “Пионер” в 1935 году и книгой в 1936-м), он достоин отдельного разговора.
Так кто же такой этот дядя Степа, чье имя сделалось нарицательным, и в каком мире он живет? Эта поэма вряд ли имеет что-либо общее со сказкой, перед нами, пусть с элементами гиперболы, произведение донельзя реалистическое. Попусту, что ли, упоминается реалия из реалий — дворовые ворота, вещь ныне забытая, а когда-то непременная: ворота запирали на ночь и возле них до самого утра дежурили дворники, столь же непременные, как ворота.
Пример важен еще и потому, что сам предмет приобретает тут дополнительные смыслы, сообразно характеру времени: “В культуре 2 повсюду возникают непереходимые границы, — пишет В. Паперный. — Строчки популярной в 30-е годы песни — „Эй, вратарь, готовься к бою, часовым ты поставлен у ворот, ты представь, что за тобою полоса пограничная идет” — довольно точно передают отношение культуры к границам”1.
Так что проблемы решаются куда уж серьезнее. А раз перед нами не сказка, то и судить о герое нужно исходя из этого.
Итак, в Москве, у заставы
От ворот и до ворот
Знал в районе весь народ,
Где работает Степанов,
Где прописан,
Как живет…2
Но почему автор поселил его именно здесь и чем герой так отличился, что знаком едва ли не каждому? Вряд ли дело лишь в том, что отзывчивый доброхот, эдакий верзила, если и не играющий в детские игры, то с сочувствием их наблюдающий, легко вникает в дела ребятишек:
…Потому что всех быстрее,
Без особенных трудов
Он снимал ребятам змея
С телеграфных проводов.
Для детей подобная отзывчивость — великая ценность, для взрослых — знак ценности неполной, стоит ли заниматься такой ерундой человеку солидному? И слова:
Все любили дядю Степу,
Уважали дядю Степу:
Был он самым лучшим другом
Всех ребят со всех дворов —
конечно, следует понимать как оценку детей, а не взрослых. Хотя знать дядю Степу действительно могут все. Ведь и взрослым любопытно, что за “фитиль” вечно болтается с ребятишками.
Значит, вернемся к тому, с чего и начали. Станем танцевать не от печки, так от угла, ибо “дом восемь дробь один” — явно угловой. Зато вопрос непростой: проживает ли Степанов в собственной комнате или снимает у хозяев угол (об отдельной квартире и мечтать не приходилось, а то, что он обитает не в общежитии, понятно по обстановке). Несмотря на впечатление полной ясности, конкретных деталей, по которым мы можем воссоздать образ жизни героя, очень мало.
Между тем наша задача — реконструировать, насколько это возможно, жизнь Степана Степанова. Уже то, что проживает он возле заставы Ильича, — показательно. Вряд ли автор просто подыскивал рифму к слову “каланча”. С. Михалков отлично владеет версификацией и способен зарифмовать то, что требуется, а не то, что само тянется к рифме.
Место, где живет герой поэмы, имеет название знаковое. И так оно и воспринималось. Недаром вокруг него шла борьба через три десятилетия, когда готовился к выходу на экран фильм М. Хуциева. Именно знаковость пытались снять, заменяя название фильма “Застава Ильича” и соответственно убирая отсылку к революционным традициям и идеалам, на нейтральное “Мне двадцать лет”. Хитрость заключалась еще и в том, что в сознании рядового человека пятидесятых годов название это еще недостаточно укрепилось, а потому воспринималось острее, чем ныне, когда хуциевский фильм сделался классикой.
Обратимся к другому примеру из практики советского кино, относящемуся примерно к тому же времени, что и фильм Хуциева. Там-то зафиксировано повседневное, общепринятое наименование тех самых мест. За кадром в фильме Я. Сегеля и Л. Кулиджанова “Дом, в котором я живу” (1957) звучит песня:
Тишина за Рогожской заставою,
Спят деревья у сонной реки.
Лишь составы бегут за составами
Да кого-то скликают гудки.
Строфа дублирует и звуковую дорожку, и изобразительный ряд — заводские трубы, дымы проходящих поездов. Застройке этого района отведено в картине важное место.