Новый Мир (№ 4 2007)

Журнал Новый Мир

Мы видим, как представители Земского собора идут с крестным ходом в Ипатьевский монастырь, Михаил с матерью встречает их и, узнав, зачем те пришли, отвечает “с великим гневом и плачем, что он государем быть не хочет, а мать его Марфа прибавила, что она не благословляет сына на царство”. Оба они не хотели войти в соборную церковь вместе с крестным ходом. Сначала послы уговаривают их все-таки войти в церковь, затем возвращаются к разговору о царстве — и опять отказ, опять уговоры, ссылки на сиротство народа, на Божий промысел, коленопреклонения, слезы… Возможно, верить этой церемонности скорее, впрочем, этикетно-ритуальной, чем расчетливой, вполне нельзя, по крайней мере со стороны Марфы — а точнее, нельзя вполне верить источнику, следующему определенным сюжетным и риторическим моделям. Но это и не важно. Важно то, каким запечатлен в этом источнике сам Михаил — он постоянно плачет и, кажется, совершенно искренне паникует. Борис Годунов, конечно, тоже отнекивался (даже если он не был убийцей царевича, властвовать он умел и хотел ), да чего там говорить — Иван Грозный тоже ломался и хлопал дверьми. Но Михаил Романов, похоже, не ломается, он не ссылается, согласно речевому этикету того времени, на свое недостоинство или на осознание бремени венца, его святости, но это именно откровенный страх, истерика и паника. Вместо него, во-первых, говорит его мать, во-вторых, мотивы отказа ее далеки от идеализма, если не сказать — по-бабьи малодушны: “Видя

такие прежним государям крестопреступления, позор, убийства и поругания, как быть на Московском государстве и прирожденному государю государем? Да и потому еще нельзя: Московское государство от польских и литовских людей и непостоянством русских людей разорилось до конца, прежние сокровища царские, из давних лет собранные, литовские люди вывезли; дворцовые села, черные волости, пригородки и посады розданы в поместья дворянам и детям боярским и всяким служилым людям и запустошены, а служилые люди бедны, и кому повелит Бог быть царем, то чем ему служилых людей жаловать, свои государевы обиходы полнить и против своих недругов стоять?”4 Словом, “Михаил и Марфа говорили, что быть ему на государстве, а ей благословить его на государство только на гибель <…>”5

Очевидно, что в этой сцене Михаил Романов, корень царей и императоров великой державы с мессианским предназначением, отнюдь не похож на исторического героя, спасающего народ и царство от раздора, бедствий и иноземного ига. Михаил перекладывает ответственность на мать и отца, капризничает даже после своего согласия на венец: не те-де хоромы, казна пуста — поведение, наверное, естественное для еще почти что отрока, но не очень подобающее самодержцу, государю… При том, что историография Смутного времени подверглась цензуре, а в XIX веке — довольно сильной романтизации, образ Михаила остался именно таким — хрупкий инфантильный юноша, который чуть ли не прячется за юбку матери, бегает от великого предназначения и как почтительный сын делит власть со своим отцом — патриархом, так же, как и он, носящим титул Великого Государя (единственный случай в истории московского патриаршества). Фигура Михаила Федоровича Романова, как уже было сказано, — рафинированная и идеализированная и в “византийском”, и в романтическом ключе, однако и в этом, канониче­ском, эпическом, образе инфантильность, слабость и субъективная случайность Михаила не только не скрыты, но почти подчеркнуты, возведены в эпико-драматический образ — а значит, и рассматривать ее можно как не противоречащую “канону”. Можно было бы возразить, что это поведение вполне благополучно укладывается в мифологический сюжет становления личности, перехода от безвестности — к славе, от слабости — к силе, от незрелости — к мужеству, но это было бы так, если хотя бы мифология уже самого царствования Михаила с этим действительно бы контрастировала. Но подвигов после лежания на печи, как у Ильи Муромца или сказочного Емели, так и не последовало, и царствование Михаила Федоровича лишь послужило прологом к ярким эпохам Алексея Михайловича и Петра Алексеевича.

 

4

Почему Михаилу Романову прощается — как и многим другим монархам — слабость, бесхарактерность, несамостоятельность? Почему царствующим особам прощается даже ущербность? Порой создается впечатление, что любовь подданных к монарху не зависит прямо от того, насколько он соответствует образу сильного и мужественного правителя. В любви масс соревнуются сильные государи (победители, преобразователи, авантюристы, самодуры с фантазией, щедрые, “на широкую ногу”, расточители, кутилы, любимцы женщин) и — неудачники, слабаки, жертвы. Часто это те венценосцы, которые на самом деле не имели реальной власти или не умели ею пользоваться, не умели ее взять или удержать. Кажется, самые поразительные случаи проявления верноподданнических чувств обнаруживаются именно в такие моменты жизни монарха, которые тщательно скрываются от публики в диктатурах Нового времени — поскольку новый, не архаичный тип правителя буржуазной эпохи воплощает в себе только уверенность и политическую эффективность, — такой лидер всегда адекватен своей задаче вести нацию. Взаимоотношения монарха и подданных не исчерпываются собственно функционально-политиче­ской, властной сферой, сферой прямого применения или демонстративного утверж­дения власти. Эти взаимоотношения достигают своей высокой точки скорее при других обстоятельствах — как в случае с Михаилом Романовым, который в момент величайшей угрозы для самого бытия Московской Руси является не как отец нации, а как сын нации, нуждающийся в опеке, а может быть, где-то и в деликатно опущенных взорах… Порой человеческая слабость, малодушные колебания, уродливая немощь, унизительное положение обманутого, преданного, опозоренного — это как раз те обстоятельства жизни монарха, в которых разыгрывается высокая драма проявления верноподданнических чувств, монархических добродетелей. В эти моменты взаимоотношения монарха и подданного достигают смысловой кульминации. При этом монарх остается и публичной, и частной фигурой одновременно — каковым он является всегда. Публичный театр монархии раздвигается, включая в себя самые интимные пространства, в которых монарх и его подданные вступают порой в некий комплот по отношению к функциональному государственному принципу, по отношению к космологическому порядку строгой иерархии. И это то, что совершенно исключено, просто не имеет смысла в республике.

С наступлением Нового времени возникает культ республиканских правителей — правителей подчеркнуто эгалитарного, демократического типа. Их выдвигает сама история, универсальный всеобщий ratio. Как правило, историческая роль республиканских вождей Нового времени связана с революциями или созданием наций-государств. Их мифологизированная биография призвана утвердить торжество третьего сословия, продемонстрировать, как ренессансные или буржуазные добродетели, труд, упорство и преданность идее ведут к величию и славе в веках. Их миф, таким образом, — это миф становления характера: биографы стараются подчеркнуть в их молодости трудные жизненные обстоятельства, к преодолению которых будущий лидер прилагает титанические усилия и выходит победителем. Если восшествие на престол монарха — дело случая (или Высших сил), то республиканский лидер, никак не связанный с правом престолонаследия, приходит в историю потому, что он объективно востребован, и он лично адекватен возложенной на него роли и тем самым равен себе, лично, субъективно тождествен своему статусу, своему исключительному положению. Его личные качества являются залогом исполнения великого исторического предназначения. Именно личность как эмансипированная социальная единица и ее буржуазные качества и добродетели становятся единственным фактором легитимности. Если монархия традиционно воплощает блистательное вселенское постоянство, вселенский универсализм, то буржуазный тип лидерства — драму борьбы, становления, преобразований и побед.

К этому новому типу республиканских лидеров относится, скажем, Оливер Кромвель, который, кстати,

отверг предложения короноваться, сохранив за собой должность лорда-протектора; это Робеспьер и другие деятели Французской революции, это Симон Боливар, Джордж Вашингтон, Кемаль Ататюрк, Чан Кайши и другие. Этот тип не обязательно напрямую связан с идеологией эпохи Просвещения. Напротив, хотя Просвещение и довело институт монархии до абсолютизма, в основе его лежит естественное право с его эгалитаризмом, — высшим суверенитетом обладает все-таки народ, и новые буржуазные лидеры должны это признавать, более того, идеологически они лишены институциональной субъектности, они являются как бы гарантами и протекторами этого народного суверенитета. Но это не мешает возникновению культа личности национального или революционного лидера и не мешает установлению диктатуры, режима неограниченной личной власти. Более того, в условиях религиозных, антиколониальных и революционных войн диктатура и институт культа вождя оказываются объективно востребованы как психологией масс, так и практическими задачами политики. Вообще стремительное разрушение прошлого, грандиозный скачок в будущее, к становлению новых начал общества, приводит к тому, что у масс возникает потребность в отце нации . Ко многим вождям Нового времени этот термин можно применить буквально: Симон Боливар — конечно, отец латиноамериканских наций, так же как Джордж Вашингтон — отец государственности североамериканских штатов, Ататюрк — отец новой Турции etc.

Кроме того, короли и князья изначально — это предводители военного сословия, король по отношению к земледельцам — повелитель, по отношению к вассалам — сюзерен, по отношению к папе римскому — нечто третье и т. д. То есть в Средние века существовала правовая многоукладность, и различные социальные субъекты — династии, цеха, епископские кафедры, крестьяне, рыцарство, монастыри — были связаны между собой только через землю, поскольку поля, охотничьи угодья, а также замки и города невозможно сдвинуть с места — они постоянны в мире, где войны и усобицы грозят всем и вся. С падением феодальных отношений нации становятся в правовом смысле однородны, то есть появляются собственно нации, с соответствующими институтами — единое законодательство, всеобщая воинская повинность etc. Появляется единое публичное пространство — благодаря не столько идеям и не только благодаря экономике, но и благодаря новым технологиям распространения информации и передачи публичных посланий: это и газеты, и литография, которая делает доступными дешевые оттиски портретов знаменитых людей, политических аллегорий и карикатур… Возникает ощущение динамичности и линейности истории. Возникают небывалые кризисы и угро­зы системного характера. И возникает потребность в единичном лидере, как единичен сам исторический момент во времена кризисов и переломов. Власть теряет свой метафизический контекст, свою мистику, и рационализируется, делается утилитарной, целесообразной, но одновременно возвращается культ единичных правителей, государственных гениев, тираноборцев и тиранов — возвращается, возможно, из античной литературы, пронесенной через Средние века, и приходит, и утверждается с новыми культурными формами, с новой структурой общества.

Так становится возможным такое явление, как культ личностив политике. Его нельзя отождествлять с обожествлением монарха на Востоке (Египет, Месопотамия, Китай…). Здесь не имеет значения родство или свойство той или иной династии с Солнцем, Луной и другими внеземными персонажами. Не имеет значения и помазание на царство, принятое позже в христианском мире. Не аналогичен этот культ и культу императоров в формально республиканском Риме, откуда Новое время черпало свои высокие образцы. В Риме существовала вера в священное предназначение, в особую мистическую отмеченность цезарей, — отсюда мифическая их генеалогия, восходящая к богам, и их культ, официально вводимый в государстве. Короче говоря, культ личности как политический институт — это явление западное, обусловленное западным рационализмом, утилитаризмом, секуляризмом и индивидуализмом.

 

5

Типологически монархия — это отнюдь не культ личности, поскольку она не связана с личностью властителя и воспроизводится в бесконечной череде престолонаследников. Монархия — это культ места, культ престола, если угодно, поэтому монархия изначально и связана с земледельческим укла­дом, с землей, ведь у кочевников хан — только боевой предводитель, глава рода или орды, он получает власть в бою по праву силы и не всегда может по закону передать ее сыну; и Чингисхан — это тоже своего рода “лорд-протектор”, но с “особыми связями” в мире духов, — согласно мифологии монголов, он с самого начала был мистически отмечен и доказал эту отмеченность удачливостью в бою. Вожди кочевников становятся царями или императорами только по мере перехода кочевников к оседлости. Наверное, в каком-то смысле архаичная функция монархии — магическое подтверждение и освящение очерченной, отмежеванной земли и, может быть, даже ее символическое оплодотворение.

К тому же в монархии необходимым условием легитимности является законность восшествия на престол, и существует довольно сложное право престолонаследия, которое является внешним и объективным по отношению к личности возможного престолонаследника. В этом вопросе монархическое сознание очень взыскательно и щепетильно. Так, Борис Годунов в политическом отношении был не хуже, а в чем-то и лучше других царей и поначалу предпринимал весьма разумные и достойные шаги, но так и не приобрел признания народа, поскольку оставалось подозрение, что он получил царство через кровь законного наследника. Во времена Смуты русские готовы были принять на свое царство королевича-иноземца из враждебных Польши или Швеции, но при условии, что он будет “природным” государем, и при условии соблюдения всех правовых норм, связанных с пребыванием на русском престоле. И эти условия и процедуры широко дискутировались в политиче­ски активном классе русского общества. Одним словом, монархия — это тоже своего рода правовая культура, а не ее отсутствие, как полагают вульгарные критики Средневековья.

Михаилу Романову достаточно было получить одобрение Собора со ссылкой на его родство с прежней династией, и ему уже отдавали царские почести и готовы были лобызать землю под его ногами (характерная русская экзальтированность, по мнению Георгия Флоровского, пошла именно из Смутного времени). Однако все, конечно, знали, что “Миша Романов” — это никакой не сын богини Солнца или, скажем, священного быка, его мать — Марфа, а отец — боярин Федор, ныне Филарет, поставленный Лжедмитрием патриарх Московский, сидящий во время Собора в польском плену…6 Но народ действительно воодушевлен избранием Михаила. Там, где он появляется, люди плачут, бросаются ниц перед новым самодержцем, который совсем недавно был всего лишь отпрыском одной из знатных русских фамилий… Чему, или кому, или за что оказывали такое поклонение и почести и по поводу чего плакали от радости русские — еще когда Михаил был только избран, а не венчан на царство? Что такого сенсационного в этом инфантильном юноше, который без борьбы и подвигов, скорее в порядке послушания матери и большим серьезным дядям — земству, аристократии — подставил голову под шапку Мономаха?