Новый Мир (№ 4 2009)
Шрифт:
“Современная поэзия (а вместе с ней, кстати, и душевное устройство современного человека) часто непонятна тем, кто в своем развитии остановился на Пушкине, Лермонтове и Некрасове, — и нужен длинный путь: от Тютчева и Фета — к Анненскому, от Анненского — к Блоку и Брюсову, от Блока и Брюсова — к Ахматовой, Цветаевой, Пастернаку, Мандельштаму, Заболоцкому, дальше — к главным авторам второй половины XX столетия: Сатуновскому, Тарковскому, Бродскому, Айги, Сапгиру, Кривулину... Хотя, на самом деле, бывают и боковые входы. Для моего поколения 15 — 20 лет назад воротами в мир большой поэзии часто становились Борис Гребенщиков и Егор Летов: заставляли по-новому ощутить вкус и вес слова. Среди тех, кто пришел в поэзию в 2000-е годы (и среди читателей, и среди авторов) — знаю, некоторым послужили
“Если ты читаешь стихи — и в них тебе все понятно и близко, ты со всем согласен, тебя все устраивает, — значит, тут что-то не так. А если испытываешь внутреннее сопротивление, не улавливаешь, что к чему, — значит, есть шанс, что это настоящее. Потому что весь смысл искусства — в усилии, которое ты совершаешь для того, чтобы его понять”.
Виталий Куренной. 2009-й — год Чарльза Дарвина. Ученый, расколовший современную культуру. — “Частный корреспондент”, 2009, 6 января <http://www.chaskor.ru>.
“И все же теория естественного отбора Дарвина была действительно революционной. Смысл этой революции заключался в том, что Дарвину удалось решить проблему, которая до него решения действительно не имела. <...> Речь идет об устранении из сферы рассуждений о живой природе принципа целесообразности и замене его принципом причинно-следственных отношений. До Дарвина вопрос об особенностях живых существ можно было осмысленно поставить в форме „зачем?” или „для чего?”. Как в известной сказке: „Зачем тебе, бабушка, такие большие уши?” — „Чтобы лучше тебя слышать, детка”. После Дарвина можно было осмысленно сформулировать вопрос „почему?”, поскольку он показал, как можно найти на него ответ. Состоит он, грубо говоря, в следующем: изменяется среда обитания живых существ, которые способны к изменению и закреплению этих изменений. Те существа, которые лучше приспособились, выживают, а те, кто не приспособился, вымирают, так как живые существа борются между собой за существование. Это не просто научная проблема: Дарвин революционно изменил наше восприятие мира — он по меньшей мере стал менее уютным”.
“Теория Дарвина очень убедительна, что делает ее привлекательной для риторического использования в самых разных областях. Но все же нельзя забывать, что она решает вполне определенную задачу: научное объяснение в биологии. А теория, которая не знает своих собственных границ, не имеет отношения к науке. Человеческое общество и культуру нельзя себе представить без принципа целесообразности — того принципа, с которым дарвинизм несовместим как таковой”.
Курицын: прерванный полет. Беседу вел Лев Пирогов. — “Литературная газета”, 2009, № 1, 14 — 20 января.
Говорит Вячеслав Курицын: “<...> я просто перестал писать критику, вернее, она сама пересталась писать. Так недавно „ушло” от меня, скажем, красное сухое вино, а „пришло” — белое сухое вино,
“<...> Ельцин разобрал СССР без войны, пройдя совсем по краешку, спас Россию от голода и стал делать нужные реформы: экономические и политические. Было ощущение при нем, что есть реальный шанс на расцвет. Возможно, это самый крупный государственный деятель за всю историю России. Я знаю, что мои соотечественники его не любят”.
“Спорт в телевизоре — вот модель вечности наглядная. Я то есть умру в гроб, а у них будет следующий сезон, новые трансферы, изменения в рейтинге, новые рекорды лиги…”
Максим Лаврентьев. Танатогенез в поэтическом тексте. Наблюдения над русской эсхатологической лирикой. — “Интерпоэзия”, 2008, № 4.
“Задача настоящего исследования заключается в том, чтобы на нескольких достаточно известных интересующемуся читателю примерах продемонстрировать, как отражается процесс наступления смерти в поэтическом тексте, а также предложить свое истолкование этого феномена”. Далее — Дмитрий Веневитинов, Александр Введенский, Константин Вагинов.
Игорь Манцов. В мире животных. — “Частный корреспондент”, 2009, 15 января <http://www.chaskor.ru>.
“Мои родители, мои дяди, тети, дедушки и бабушки — простые, из деревни, от сохи. Я никак не могу признать социально близкой ту власть, которая ставит под сомнение вменяемость моих близких. Поэтому мысленно выражаюсь про носителей власти „они”, отчужден всерьез и надолго, неулыбчив и по пустякам раздражителен. Между тем мне невероятно нравится Америка, где я никогда не был и, скорее всего, уже не буду, — эта самая, будто бы империалистическая, Америка не предъявляет счет моей простой, моей суконно-посконной родне. Не оскорбляет”.
Борис Межуев. Реванш Умника над Странником. Повесть о просвещенном авторитаризме. — “Русский Обозреватель”, 2009, 19 января <http://www.rus-obr.ru>.
“Мой личный интерес к Стругацким не был ни в малейшей мере предопределен любовью к научной фантастике как таковой. Этот интерес возник в середине 1990-х, и он был связан исключительно с политической актуальностью произведений братьев для понимания тех реформ, которые осуществлялись в нашей стране с момента прихода к власти правительства Ельцина — Гайдара. И нужно сказать, что чтение братьев сыграло огромную роль в становлении моего политического мировоззрения, в смысле сознательного отталкивания от тех идей и тех рецептов, которые предлагались в повестях наиболее популярных советских фантастов”.
“Читатели советского времени воспринимали ОО [“Обитаемый остров”] как антитоталитарную повесть. На самом деле, это произведение — может быть, наиболее жесткое и откровенное в отечественной литературе оправдание несвободы, сохранения тоталитарного контроля над большинством с целью его управляемости в интересах избранного меньшинства. Допускаю, впрочем, что между братьями во время создания повести существовали серьезные расхождения: ведь почти каждая книга зрелых Стругацких всегда представляла собой своего рода идейную полемику между АНС и БНС, спор наивного комсомольского гуманизма и холодного индивидуалистического рационализма”.
“Проблема состояла не столько в оправдании авторитаризма как такового, имеются в истории случаи, когда авторитаризм не только возможен, но и необходим, когда демократический строй предопределенно ведет страну к катастрофе, когда общество еще не способно порождать само из себя политическую власть и когда власть сама оказывается вынуждена перестраивать и создавать (почти искусственно) заново общество. Грех Стругацких состоял не столько в апологии диктатуры, сколько в поэтизации иноземного контроля . <...> Когда я прочел Стругацких, меня ужаснула сама мысль, что Россию пытается преобразовать команда людей, у которых в сознании наличествует вот такая модель страны и своего положения в ней”.