Новый Мир (№ 4 2009)
Шрифт:
— Правда? — удивлялся он радостно. — Действительно? Честно? Понимаешь, я хочу просто видеть, слышать звуки, жить. Тысячи людей— им трудно и неинтересно жить. И вот я буду жить за них, делать эту работу. Почему бы им не давать мне в месяц по копейке... Почему президенту не выделить...
— Да, да! Ты прав, но... Только ты еще не понял одну вещь. Взрослей, мальчик, да... Расти, мальчик, расти.
— Если я хорошо схвачусь за траву, я переверну этот мир, вот увидишь,— бормотал он, изнемогая. — Трава —
— Завтра, завтра узнаешь, — отвечала она успокоительно, гладя его плечи. — Все завтра... Но что ты будешь делать с перевернутым миром?
И как же мы, мальчик? Мы ведь живем здесь.
В окнах брезжил свет. Она спала рядом, укутавшись тенями. У нее были подвяловатые губы, спокойное и не очень красивое лицо. На таком спокойствии не могло быть еще и красоты, они бы не ужились.
Я жив! — пришло в голову.
Работа! — вспомнил он ярко.
Но Архива больше нет, подумал он, садясь, и поморщился. Архива больше нет. Рутины — нет. Я жив.
В ванной он снял с сушилки одежду, она почти высохла. Он тихо оделся, стараясь не зазвенеть ключами, не рассыпать мелочь. В голове было пусто и гулко.
Опустилась ручка, дверь открылась без звука, впустив влажный воздух... Перед ним раскинулись луга.
Трава была яркого последождевого цвета. Однотонного, цвета зеленого фломастера — каким рисовал траву в детстве. Обычного цвета обычная трава. Он шагнул в нее. В ботинках хлюпнуло. Романчук снял их и пошел босиком. Где-то здесь должен быть велосипед... Где-то в мокрой траве, погребенный под архивной пылью, грязью...
На него наваливалось что-то тяжелое, сознание прояснялось медленно. Ему не хотелось оглядываться на дом с фиолетовыми ставнями. Желтые цветы пропали, осыпавшись. Облака в небе были молочно-белые и не закольцовывались в щелбаны. Они лежали как на плоскости.
— Ну, где твои девять граммов неба, Небесный Снайпер? — сказал Романчук негромко.
Скривив губы, он расстегнул рубашку на груди и крикнул. Голос был как укутанный ватой:
— Эй, покажись! Объясни, зачем это! Зачем нам это?! Почему так— острее?! Эй ты, Небесный Снайпер! Делай работу! Я не закрываю окна! Ты хочешь потерять работу? — Он раскрутил ботинки и забросил их в белые облака.
Замерев, понюхав одежду, он нажал звонок.
— Как я за тебя боялась! — Заплаканная Лю кинулась на грудь. — Ты жив, в порядке… Передавали, что-то с Архивом, взрыв... У нас оборвало все провода, оборвало связь, — жаловалась она сквозь слезы, вжимаясь в него.
— Да, мой телефон... — промямлил он, обнимая ее неузнавающими руками. Ему было так стыдно.
— Ты
— Да... э... Мой велосипед...
— Поздравляю!
Как он привык к бесконечным “поздравляю, ты напился”, “поздравляю, ты порвал рубашку”, “поздравляю”...
Романчук сделал движение плечами, освобождаясь от объятий. Как ему все надоело, как он сам себе надоел...
— Поздравляю, у нас будет! У нас теперь точно будет, — вся светилась она слезами, теребя его. — Я проверила еще раз. Ты будешь ждать? Я буду. Мы будем ждать! Мы будем очень ждать, да? — говорила она светло.
Один единственный
Лапшина Елена Евгениевна родилась в подмосковном Фрязине в 1970 году. Закончила экономический факультет МЛТИ. Пишет и публикуется с начала 2000-х годов. Автор двух стихотворных сборников. Живет в Москве, работает в журнале “Октябрь”.
* *
*
Отпустишь калитку, горний покинешь сад,
и мнится: не то казарма, не то барак…
И бродишь, торя насквозь коммунальный ад,
тараща глаза в густой коридорный мрак,
касаясь рукой замшелых чужих пальто,
плечом задевая лыжи, тазы, тряпьё.
Как будто — один из многих, но как никто —
упорствуешь в Лете — в мутной воде её.
И вроде нашаришь двери (а вдруг не те?)
и медлишь полжизни: минуть или войти?
Но это твоё стояние в темноте —
торопит моё старение взаперти.
И ветхую дверь шатаем туда-сюда,
и пробуем крепь щеколды сторожевой.
А хочется задыхаться — не от стыда.
И нужен — один единственный, но — живой.
* *
*
Оставив ненадёжный дом,
в лесу слоняясь спозаранку,
убогим нищенским трудом
добудешь на отпу2ст зарянку-