Новый Мир (№ 4 2010)
Шрифт:
История зрелищного жанра суда в нашей стране началась отнюдь не с покупки зарубежных телеформатных аналогов. Когда-то, в революционную эпоху, были в моде суды над литературными персонажами, классово чуждыми советской власти. Например, суд над Евгением Онегиным. В школьной и институтской практике такие суды могли проводиться и в 1930-е годы, и значительно позже. Кстати, как это часто бывает в истории человечества, условный игровой жанр объективно оказался прологом к эпохе реальных судов над врагами народа. И поэтому при слове «суд» в любом театральном контексте человек с опытом жизни в позднем советском социуме все равно вздрагивал и настораживался.
Когда
В те годы мы не смотрели телевизор. А наши родители и родители родителей включились в многочасовое созерцание всяких прямых трансляций политических бдений, которые по содержанию являлись судами всех над всеми. Этих судов обществу вполне хватало. Они давали надежду на перемены, а перемены вселяли веру в то, что кое-как страна доберется до справедливости. Телевизионные сессии-судилища, программы вроде «Взгляда» подводили неутешительные итоги советского периода.
После перестроечных «переоценок ценностей» наступило затишье. Общество занялось строительством капитализма по своему образу и подобию. Поэтому вполне
закономерно, что справедливости не сильно прибавилось. Не то чтобы ее совершенно не было и нет. Она есть, вернее, она случается — но не в качестве нормы и правила.
Однако человек, особенно российский, так устроен, что нуждается не столько в справедливости, сколько в формах ее замещения. Да, у нас падки на эстетические иллюзии. У нас давно научились утешаться виртуальностями.
Судебное телешоу воплощает умозрительную потребность нации в образах справедливости. Но абы какая справедливость не нужна. А нужна такая, которая встроена в отечественные ментальные традиции. Один из визуальных мотивов, встроенных в эту традицию, — удар молоточком в кадре.
Молоток — знакомая штуковина, опять же с родословной из революционного времени. Сначала рабочий-титан молотом разбивал свои цепи — на плакатах, листовках, в театрализованных представлениях. В одном из спектаклей, поставленных Александром Мгебровым в Театре Пролеткульта, показывалось, как молотом на наковальне выковывается сердце Коммунара. Собственно, молот и был прообразом этого железного и сурового сердца, обладатель которого будет освобождать от оков весь мир рабочих и крестьян. После победы революции актуализировалась пара молота и серпа, инструментов ручного труда, честного и праведного. Несмотря на индустриализацию страны, ручной труд рабочего был еще долгое время актуален.
Сегодня в постиндустриальном и почти постпостиндустриальном обществе молоток является чаще всего скромным средством домашних ремонтных работ.
На телевидении же молоток принадлежит не тому, кто физически что-то созидает или поправляет, а тому, кто ремонтирует законность и справедливость. Молоток судьи — интеллектуально-критическое
Общая тенденция такова: из продолжения рабочей мускулистой руки молоток преобразуется в замещение головы. И владеет этой головой человек «в судебной рясе», как выразилась одна моя соседка. Черная мантия судьи и рука с молотком — телевизионный образ умственного усилия, проявления воли и, наконец, наказания. Их у нас любят сильнее, чем оправдания.
Среди телесудей, по крайней мере сейчас, нет почти ни одного обаятельного или хотя бы интересного лица. Живое человеческое начало в этих людях в футлярах незаметно. Судья — значит, постная и жесткая, как подметка, физиономия. Черное одеяние вкупе с такой физиономией гарантирует аналогию с монахом или монахиней. Видимо, так и воспринимается профессия судьи в нашем обществе. Судья — обделенный важными радостями жизни, прежде всего радостью непроизвольного эмоционального реагирования, пристрастности, душевных выплесков. И это в наше-то время, когда радости жизни, наслаждение, эмоциональная свобода мыслятся высшими ценностями. Но нет, судья не должен жить нормальной эмоциональной жизнью, пускай и введенной в определенные берега. В период попыток построения правового общества в России судья на ТВ оказывается антиподом гедониста.
Некоторое сопротивление данному стереотипу являет лишь Павел Астахов, который стал популярен еще и как ведущий большого общественно-политического ток-шоу «Три угла», где должен был волей-неволей выступать в роли координатора общения.
Женщина-судья не имеет права быть привлекательной, ее лицо обязано принимать квадратно-прямоугольные очертания и каменную статичность — что и происходит на Первом канале с Мариной Улищенко (которая сразу становится симпатичной и женственной, как только появляется в каких-нибудь других программах, сложив с себя судейскую роль) и с Еленой Дмитриевой на «Домашнем».
Одним словом, судья — несчастный честный человек.
Наименее несчастным из всех ныне действующих телесудей кажется г-н Бурделов в «Судебных страстях». У него даже прическа неожиданно эстетичная — кудри черные до плеч. У него взгляд то усталый, то брезгливо-надменный. А манера общения шокирует своей демонстративной некорректностью. Он может нахально сказать истцу или ответчику: «Ну, что вы там еще принесли? Это что, по-вашему, вещественные доказательства, что ли?» Он может невежливо перебить говорящего, невежливо осадить возмущенного и дать какое-нибудь невежливое определение вместо нейтрального. Бурделов работает в имидже судьи бесцеремонного. Он и на самих людей, попадающих в суд, смотрит как на низший сорт человеческого материала. Такова его позиция: людей в суде уважать не стоит. Уважение судей к отвратительно ведущим себя гражданам — это условность, заведомое ханжество
и лицемерие. Они излишни. Не в них профессионализм, а в умении докопаться до истины в том грязном белье, которое некоторые готовы выворачивать наизнанку или изображать, что выворачивают, по сценарию и роли. В таком демонстративно надменном поведении судьи проглядывают причины нашего всеобщего неискоренимого хамства и невозможности жить по закону. Изначальное неуважение к человеку — с одной стороны официального стола. Полное морально-эстетическое неглиже — по другую сторону. В результате — полная невозможность партнерства и ощущения себя частью общественного целого.