Новый Мир (№ 4 2010)

Журнал Новый Мир

шлейф молекулярный аромата.

Мне ль не знать в мой семьдесят четвертый

год в монистах ликов и имен?

Оптикой стекла в шлифовке тонкой

проплывала тень из смертной сени,

как в киношной вьюге человек.

В антиквариат, в комиссионку

кровь несли как артефакт и семя.

Время

шло, как оренбургский снег.

Десять новых лет — но те, не эти.

Гравитационная морока

шахт уральских. А сперва Париж.

Гильотинный нож десятилетье

отмеряет единицей срока.

Целиком. И не ноблесс оближ.

Покажите мне Наполеона.

К трауру подшитые плерезы.

Сшибку армий. Шевеленье плазм.

Лето боно, здравствуй, лето боно,

ар-нуво, серебряные слезы,

слов анестезических миазм.

 

 

* *

*

Ни гайдновских, ни Моцарта гармоний,

когда с маршрута снят и не звенит трамвай,

сегодня не придумать монотонней.

Нам Брамса, Стра и Шости подавай

как минимум! А то монаха Пярта,

а то и кашель с мест между долями Гу-

байдулиной — скрежещущую кварту

дыханья над могильным ни гу-гу.

Не выдох слаб — запал в гортани клапан.

До крови губы к мундштуку впритык.

Лохматы волосы смычка. Залапан

мазутной пятерней тромбоновый кадык.

Сел голос, и не стать ему вчерашним.

Ну что ж, раз так, и ты зурну, абрек,

вскинь, как обрез. А ведь каким домашним

был, даже озверев, двадцатый полувек.

Полудвадцатый век — трамваев полутрезвых,

не вправивших суставный сгиб и свих

бульварных рельс. Из-за чего в оркестрах

истаял струнных крик и смерзся духовых.

 

 

* *

*

Осока

режется. Оса втыкает шприц

и вводит яд. Есть что-то в них от жриц.

Одна слепа, другая лупоглаза.

Вселенная для них — питомник жертв,

а сохлый струп и в жилах темный жар

суть толмачи немого их приказа.

Что ты природы царь, гласит он, а они

сама природа, труд ее и дни

и формы. Шип и край не признак злобы.

Ни кровь, ни боль не зло. Их клясть — одно

и то же, как на заумь ни-не-но

речь заменять. А кстати, хорошо бы.

Вселенная в кульке плетеном из осок

летит, как из пращи голыш в висок,

звенящим роем брюхо опоясав.

С ней я, и жало жалкое мое,

и мой язык — травинки лезвиё,

и сердце в западне пяти байпасов.

Пока туда-сюда тащусь я и топчусь

и, урывая света по чуть-чуть

и воздуха себе в роскошном лете,

в неструганый доспех не заперся,

коли, осока, приставай, оса,

не обижайте, жальте, не жалейте.

 

 

* *

*

Слово, которым мой слух полстолетья назад

алые губы ожгли (а кому-то столетий

и пятьдесят), на подернутый пеплом закат

нанесено, на промчавшийся ливень и ветер.

Слово пещерное, выхваты тьмы из костра,

вопль заклинания чувств под сердитые бубны —

то же, что только что, давеча, только вчера.

Участь безумных речей. Ибо речи — безумны.

Что это было? Чему научило меня

беглое слово? Тепло его выдоха. Голос,

им порожденный. Ожог ледяного огня.

Жизнь посулившее. Жизнь затянувшее в коллапс.