Новый Мир (№ 4 2010)
Шрифт:
растопленный воск выливая, гадать,
что выпадет, если не выйдет вернуться?
К коричневым пальцам приклеенный взгляд —
в смятенье. Тогдашних ли то фотографий
серебряность? Умбра ли шляпок маслят
тех августов? Просто ли кожа корявей?
Подумаешь прежде. Вернуться, но кем?
Точнее,
вернувшись? Не памятник. Не манекен.
Не призрак... И все же вернуться, вернуться!
* *
*
Сколько-нибудь стоящие слова — темповбые.
Из пахтанья вороньего — “раковина”, из ливня — “милый”,
“рвань” из книги, из тени — “смешок”, из-из-из — “дистрофия”
и “сегоднярассольник”, одернутое “рукимылом”.
Не годятся “раздумье”, “предметный”, само слово “слово”,
да и “темп” ведь пустышка. Но как восхитетельны “темпы”,
паровозное рвенье куда-то, где “раз-и-готово”!
А иначе и губы расклеивать было зачем бы?
* *
*
С поцелуя вспыхнув, мгновенно гас
целлулоидовый пьеро.
Не мешал материи жар, ни сглаз,
ни павлинье перо под ребро.
Драгоценный цезарианский бег
метронома брал роздых на день,
а потом на серебрянобромный век,
на цыганскую страсть и лень.
Но он скоро кончился и соскреб
затвердевшие крап и сыпь:
с черных кож Чека — неповинную кровь
и из горл — воспаленный призыв.
Бил рояль, что жаль. Выл Тироль, что боль.
Сквозь огонь и трубы прошед,
неразборчиво бормотали пароль,
невпопад бубнили ответ.
Так минуло сто. Мы подсчет вели:
где добро — лады, а где зло,
сколько выиграли кто выжили —
или больше тем повезло.
Вась-Вась
Шаргунов
Повесть
Пока он жив, увидим его живым.
Он спокойно всем тыкал: ты-ты-ты…
Перекрестье двух морщин на высоком лбу.
Он несколько лет сидел в Америке, в офисе, в Нью-Гемпшире. Компьютерная техподдержка налоговой компании. Его мужественную физиономию то и дело озаряла улыбка. Крупная и крепкая. При любой погоде — снежная. Улыбка пылала. Понимай как хочешь: морозилка американского супермаркета или наш деревенский сугроб. “Янки-витязь, — мысленно я обозвался, когда его увидел, — витязь-янки”.
Рослый ян-ви, плечистый ви-ян. Светло-русая борода. Ясные ребячливые глаза.
Тридцать восемь, пора разлива. У него была жена его лет и дочь была, 12, — два притока. Два прихлопа снежных варежек. В родных отражалось солнечное облако сильной улыбки. Улыбкой он то и дело награждал других, обнажая зубы до десен, и, казалось, так исполнял какой-то важный план, который — в скрипе сосен и ветре над морем, движении облаков и пробках больших дорог. Под этой улыбкой другие ему тоже начинали, расслабляясь, тыкать. Улыбка при всей непременной мощи менялась: чтобы понять, какая она — наступательная или оборонительная, — достаточно было заглянуть в Васины глаза.
Три года он жил в Америке припеваючи и насвистывая. Там грозил ему только рост. Но он поверил в Бога. Ему приснился русский иконописный Бог, дал во сне хлеб. Вера начала утягивать все глубже, в молитвенную бездонную глушь, и Вася решил: вернусь!
В Москве он отправился в первый попавшийся храм рядом с домом матери. Жена и дочь последовали за ним безропотно. Он стал алтарником и шофером при храме. Он все время держался храма, откуда выходил с неохотой, и сразу бежал в машину (свою, но уже не свою: черный “хаммер” пожертвовал храму). Зато внутри храма двигался привольно. Плавно вступал с тяжелой свечой на солею. Проплывал из алтаря сквозь темень люда, выныривал светлой головой посередке и читал молитвы, распахнутые на аналое, быстрым уверенным голосом.
Стены и своды белели, без росписи. В светлом стихаре с золотыми нитками, в тесном живом кругу, он стоял, русобородый и прямоносый.
Первый раз я его увидел однажды утром. Витязь, которого перебросило в наше время. Грубый луч солнца раздваивал сизо-дымчатый воздух. Частил чтец, но четко, четко. И вдруг подпрыгнуло деловитое “р” в слове “гордыня”, снова дернулось в слове “гроб”, округлилось, чванливое, в слове “виноградарь”, и все это на автомате: ты уже американец, Вася!