Новый Мир (№ 4 2011)
Шрифт:
Подмененный литературный процесс, к сожалению, не подлежит исправлению. Мы можем только предполагать, что было бы, если б Горький отозвался в 1927 году на просьбу Платонова помочь с публикацией “Чевенгура” и ему бы это удалось, если б роман “Мастер и Маргарита” был опубликован в 1940 году, а “День Оттера” Лидии Гинзбург — в 1945-м. Возможно, раньше пошатнулась бы крепость соцреализма.
В записи 1943 года Лидия Гинзбург с поражающей трезвостью, интеллектуальным бесстрашием и горечью рассуждает о том, что современная литература — это “область совершенно условных значений, начисто отрезанных от реальности <…> ее просто нет как
Ни на какое место “в области условных значений” она претендовать не хотела. И все же она не могла не думать о судьбе сделанного ею. В записной книжке 1943 — 1946 годов, в период творческого подъема и невероятной интенсивности, она заставляет уже знакомого нам Оттера, alter ego автора, размышлять над итогами собственных неудач, над тем, что “признание нескольких человек” (“лучших людей”) все же неполноценно, потому что оно основано на не включенном в “культурный контекст”, и эти “лучшие люди” все же не могут “проверить масштаб, охват его достижений”. Такие вещи проверяются не на “лучших людях”, а на “людях просто”…
Не смягчает горечь прижизненной неудачи и надежда на позднюю реализацию. “Но что такое это осуществление в конце длинного, горького, пустынного пути?.. Не слишком ли мало за десятки лет одиночества и обид?” Что до посмертного признания — то автору оно и вовсе кажется “издевательским”. Зачем же пишет в стол этот человек, обреченный на прижизненную неудачу, отнимая время и силы у других занятий, способных обеспечить социальную реализацию? Ответ такой: “Человеку может надоесть все, кроме творчества”.
Испытала ли Лидия Гинзбург в конце жизни чувство некоторого удовлетворения оттого, что ее проза наконец прошла проверку не на “лучших людях”, а “на людях просто” и оказалась включенной все же в некий культурный контекст, — судить трудно. Но, держа в руках толстенный, тщательно подготовленный и умно прокомментированный том прозы своеобразного писателя ХХ века, не оцененного современниками, нельзя не испытывать чувства удовлетворения оттого, что усилия в деле восстановления исторической справедливости все же не бесплодны.
[1] Гинзбург Л. Я. Проходящие характеры. Проза военных лет. Записки блокадного человека. Авторский сборник. —М., «Новое издательство», 2011.
Новое свидетельство
ИРИНА РОДНЯНСКАЯ
sub * /sub
НОВОЕ СВИДЕТЕЛЬСТВО
Духовная поэзия. Россия. Конец ХХ — начало XXI века
Окончание. Начало см.: «Новый мир», 2011, № 3.
Вызов смерти и тайна посмертия
Напомню, что фигурировавшее стихотворение А. Цветкова «Змея» кончается алогичным вскриком: «нет умирать нельзя». Трудно представить большую беспомощность перед неотвратимым финалом и более обнаженное несогласие с ним. Цветков из тех людей, из тех творцов, кого Бог, по выражению Достоевского, всю жизнь мучил — и мучит. В Его докучном присутствии поэт пытается сделать вид, что это совершеннейшее отсутствие, зияющая пустота. Он тратит на
он думал все путем там бог и петр с отмычкой
умру себе чуток и электричка в рай
он полагал что жизнь была дурной привычкой
а вышло так что хоть вообще не умирай
здесь где в имущество превращены все люди
порочным был расчет на истеченье лет
где арфы эти все и созерцанье сути
ни звука и никто не зажигает свет
вот крупская его в трагической одежде
или дружбан в соплях печально кычет речь
а он совсем не там где представлялось прежде
он в месте где не встать кому однажды лечь
наслушался страстей о сказочном еврее
считал что жизнь трамплин а дальше все легко
вот он лежит в гробу и кто его мертвее
спросите у него он умер или кто
снаружи солнышко в траве шурует ежик
большой набор жуков вверху комплект комет
противно умирать давайте жить кто может
а кто не может жить того на свете нет
и разве плохо нам и разве так уж нужно
скончаться насмерть ради радости врага
как глупо умирать пока живые дружно
смешно воображать жемчужные врата
мы все выпускники нам больше бог не завуч
нет с ключиком ни буратино ни петра
пускай вся жизнь твоя была лишь сказка на ночь
она хорошая пусть длится до утра
Кому охота, тот сумеет от строфы к строфе проследить, как мощный замах на несущую конструкцию веры постепенно сменяется «слишком человеческим», слишком смущенным бормотаньем. Посмертное исчезновение, небытие, которое так легко смаковать и обсасывать в какой-нибудь философской доктрине, поэтическое воображение представить бессильно. Нарочито приблатненный монолог (чтобы снизить до темного речевого примитива тщетные надежды преставившегося — вот где пунктуация и впрямь неуместна!) вопреки намерениям того, кто его произносит, фактически обращен к самому покойнику: вот видишь, видишь, что там ничего нет! — и мертвеца этого легче вообразить озирающимся в недоуменном разочаровании, чем «имуществом», вещью, глухой к любым издевкам.
«Противно умирать», «глупо умирать» — однако приходится, хоть и невместимо в сознание самонадеянного «выпускника». И вдруг в эти попытки, цепляясь то за жуков, то за кометы, удержаться по сю сторону смерти врывается жаркий мотив пушкинского «Заклинания»: «сентябрь трава по круп нетронутая с лета / без ветра взвизгнет дверь на траурных гвоздях / ты молча входишь в дом не зажигая света / но блик былой луны неугасим в глазах»; «что пользы вспоминать что я тебе не пара / не исчезай скажи что ты пришла за мной»; «рассказывай уже раз опоздал бояться / мне все равно теперь живая или нет». Под конец же, вовлекаясь в древние ритуалы погребения, игра Цветкова с посмертьем оборачивается патовым ни да ни нет: «человек не прекращается / исчезая без следа / просто в память превращается / и собака с ним всегда // прежнего лишаясь облика / словно высохший ручей / остается в форме облака / в вечной памяти ничьей // ничего с ним не случается / просто прекращает жить / там собака с ним встречается / или кошка может быть // мертвому нужна попутчица / тень ушастая в друзья / без собаки не получится / одному туда нельзя». Явно, что в борьбе с Богом у Цветкова поврежден «состав бедра».