Новый Мир (№ 5 2011)

Журнал Новый Мир

11

Кто тут дурачится?

Жертвы и каты!

Сгибла Корделия!

Шут, поспешай!

Песенкой складною дырку утраты

всласть украшай и людей устрашай!

Ну же раззявься сболтни с панталыку

брякни покрепче и расхохочись!

Здесь на

театре не вяжут ни лыка

все как один!

Безглазая брысь!

12

Пространная формула смерти

твоя и ее и моя

лежит в незакрытом конверте

на самом краю бытия

Однажды насупится время

и воздух застынет как лед

и в жизнезащитной системе

безбытное дырку пробьет

Я гибельность сразу почую

но словом сказать не смогу

я буду дрожать вхолостую

топтаться как скот на снегу

Погаснет костер мирозданья

и вечность раззявит жерло

и траурный приступ рыданья

разрежет мне ум как стекло

И каждый умрет в одиночку

отправится в чаемый путь

и вечность вскрывая в рассрочку

мы сможем в себя заглянуть

Декабрь 2009 — июль 2010

Записки из Каунасского гетто

ТАМАРА ЛАЗЕРСОН-РОСТОВСКАЯ

*

ЗАПИСКИ ИЗ КАУНАССКОГО ГЕТТО

Вступительная статья ПАВЛА ПОЛЯНА.

Катастрофа сквозь призму детских дневников

 

Но пишу и счастлива...

А. Турец

Проклинает и плачет дневник,

Ах, порой проявляет усталость...

Он души моей детской двойник,

И в нем жизнь, угасая, осталась.

Т. Лазерсон

1

Летописание, ведение дневников, фиксация внешних и внутренних событий, размышления и комментарии по их поводу — это общечеловеческий феномен, свойственный всем цивилизациям. Хроники, дневники, записные книжки — суть узлы индивидуальной

и — одновременно — универсальной памяти.

Колоссальную роль играли они и в еврейской традиции, манифестируя одно из древнейших еврейских призваний, и может быть — самое важное из всех. Существенные части Ветхого и Нового заветов — пророки и Евангелия — наверное, лучшие тому примеры и доказательства.

Устная передача — из поколения в поколение, от отца к сыну и так далее — удел бесписьменных кочевников и залог почти неизбежной утери. Оседлые народы, породившие письменность и догадавшиеся о том, на чем им писать (каменные плиты, глиняные таблички, пергаментные свитки, береста, бумага) и чем (зубильце, острие клинка, тушь, чернила), ставили на материальность памяти и долговечность письма и не ошиблись, оставив даже по исчезновении куда как более внятный исторический след.

Евреи никуда не исчезли — и не в последнюю очередь благодаря приверженности тексту, закону и памяти. Просто поразительно, в каких невероятных условиях иные из них вели свои дневники и другие записи: достаточно назвать имена Залмана Градовского, Залмана Левенталя и Лейбы Лангфуса — трех хронистов зондеркоманды в Биркенау, чьи записки были обнаружены после освобождения Аушвица в пепле у печей крематориев [1] .

Или другой пример, из словесности: повесть Виталия Семина «Нагрудный знак „Ост”», посвященная остарбайтерам — людям, угнанным в Германию на принудительные работы с оккупированных гитлеровцами советских территорий. Казалось бы, евреев среди них не должно быть ( их место было во рвах и ямах!), но, смешавшись с украинскими или русскими земляками и под прикрытием «легенд», они там все-таки были.

Есть у Семина один выразительный персонаж — «папаша Зелинский», подслеповатый пожилой еврей со станции Журавской, проникшийся доверием к мальчишке, герою повести:

«А когда через несколько дней я пришел к нему на нары, он поразил меня. Он сидел, отделенный ото всех своей подслеповатостью, и глаза его как будто были закрыты. <…> Порывшись под подушкой, он вытащил тетрадь.

— Послушай.

Раскрытую тетрадь он поднес близко к глазам, сел к свету, проникавшему в межкоечное пространство. Время от времени продувая нос, он читал о том, как по утрам нас гонят на пересчет, как фельдшер выгоняет больных, записавшихся к врачу, как полицейский бьет пожилого человека...

— Это надо делать уже сейчас, — сказал папаша Зелинский.

<…> То, о чем писал Зелинский, было вчера или позавчера, я сам это видел, слышал, принимал невольное участие... Я был ошеломлен. Нет, это, конечно, было не то чтенье, к которому я привык, а нечто необычайно важное и опасное. И читательская дрожь моя, напряжение были от этого. И еще потому, что я, не зная, что скажет дальше папаша Зелинский, перед каждой новой его фразой боялся, не ошибется ли он. И радость от того, что он не ошибался, говорил правильно. И долго еще после чтения я чувствовал себя связанным с чем-то важным и опасным (в то время важное и опасное было для меня единым), что значительнее самой моей жизни» [2] .