Новый мир. № 11, 2003
Шрифт:
Однако в скептических предсказаниях западной прессы — есть и трезвость. За 20 лет моего изгнания и коммунистическая власть не уставала меня марать — настойчиво, всеми способами и при каждом случае. Да и в демократической печатности немало перьев насторожено ко мне. И я еду без иллюзий, что сумею эту вкоренившуюся враждебность преодолеть при возврате — да и при остатке жизни.
Да вот пока что — ни «Обустройство», ни обращение к украинскому референдуму, ни интервью с Говорухиным не сгодились и ничего никуда не подвинули. И книги мои вглубь страны продвинулись
Да что там! Ещё и «Архипелагом» не насытили, всё текли жалобы: «Я фронтовой офицер в отставке, ровесник Солженицына. Его книги „Архипелаг ГУЛаг“ в Казахстане нет» (Казахстан, Толебенский р-н); «В продаже в книжных магазинах „Архипелага ГУЛага“ нет, на чёрном рынке купить не могу при своей пенсии» (Нижний Тагил); «Давно уже хочу прочитать „Архипелаг ГУЛаг“, но такой возможности до сих пор не предоставилось. В продаже нет, в библиотеке она постоянно на руках» (пос. Шушенское, Красноярский край); «Я к вам, мать четверых детей, обращаюсь с наболевшим вопросом. Я не могу купить книгу А. Солженицына „Архипелаг ГУЛаг“. Мне книга нужна, чтобы её прочитали дети, а не выросли дураками» (Усть-Илимск).
Приходится свои книги опередить собственными ногами.
Ногами… А в европейских наших с Алей поездках я ходил плоховато и выглядел старовато. Воротясь в Вермонт, ещё прошёл те две операции, без которых не рискнул бы ехать. С опасением думал, где ж набраться сил для пространного перемещения по России с весны и как бы от пятилетней стенокардии освободиться хоть на время? Убеждённо говорю: повседневная молитва, месяцами, — и вера в её исполнение. И вот, к решающей моей весне — я вдруг неузнаваемо окреп, по весне начал расхаживать по круто холмистым вермонтским дорогам — и стенокардии совсем не чувствую! Чудо.
В последнюю вермонтскую зиму, отдаваясь двучастным рассказам, взялся я ещё и свести воедино, чтбо отстоялось во мне от русской истории XVII–XIX веков («Русский вопрос»). Многих горячих патриотов огорчит — а ведь тбак, было — тбак. И печатать — сразу на родине, в «Новом мире». Окончание статьи — уже о последней современности («…к концу ХХ века»). Вот и прожил я, додержался до изменений в России. Да — не такие грезились… В иные часы овладевает мною уныние: не вижу, вообще ли выберется Россия из этой пропасти? И как же и кому её вытаскивать?
…Весной 94-го у нас в доме наступила «эпоха укладки» — архивов, книг, в сотни картонных коробок, коробок, заклеивания их ленточным «пистолетом» и росписью их боков опознавательными знаками и номерами (неизвестно когда придётся все их распаковать, так хоть знать, где искать нужное). — Тот год Ермолай работал на Тайване, в среде одних тайванцев, стал свободно говорить по-китайски. А к маю готовился, не возвращаясь в Штаты, сразу лететь во Владивосток на встречу с нами. — Игнат учился в консерватории, сразу по двум классам — фортепьяно и дирижирования, напряжённо, но счастливо, а прошлой осенью впервые гастролировал в Москве, Петербурге и Прибалтике. — Степан на 3-м курсе
Теперь вот ещё задача: попрощались мы с Европой — надо прощаться и с Америкой?
С окружными вермонтцами прошло очень тепло: в конце февраля пошли на их ежегодное городское собрание, и я искренне поблагодарил за терпеливое ко мне и дружеское соседство [7]. Передал им в библиотеку дюжину своих книг на английском, а они, неожиданно для нас, подарили нам мраморную плиту с выбитой сердечной надписью: что протягивают нашей семье руки на прощание, а если когда вернёмся — то вновь протянут с дружеским приветствием. Мы были тронуты, но: нет, не вернёмся, не вернёмся.
И вдруг — 18 марта — беспощадным ударом оглушила смерть Мити — мгновенная, от разрывного сердечного приступа, в 32 года! — такая же безвременная, как его прадеда, деда, дядьёв по мужской линии. Ладный, красивый, в молодой силе. Так и застыл — на пороге возврата на родину, оставив вдову с пятимесячной дочерью Таней. Это было смятенное горе. Не только для семьи, для десятков повсюду друзей, но для всего нашего прихода. Похоронили его — в православном углу вечнозелёного клермонтского кладбища.
Так осталась у нас в Америке своя могила. Такое прощание…
…Но — с американской «элитой»? той читающей, пишущей, высокомерной, все годы так неотступчиво непримиримой ко мне? — тоже прощаться?
Уговаривали меня дать интервью CBS («без этого нельзя уехать из Америки»). Этого — совсем не хотелось давать — и правильно. Майк Уоллес задавал бесцветные, а затем и гадкие вопросы — всё в ту ж налаженную дуду десятилетий, — ничего интересного не получилось и никакого прощания со Штатами не вышло.
Но внезапно предложил интервью влиятельный журнал бизнесменов и финансистов «Форбс» (Павел Хлебников) — и тут я высказался от души*. Вот это и вышло моё прощание.
* «Публицистика», т. 3, стр. 474–482.
А кавендишское — внезапно разнеслось по всему миру, и посыпались мне отовсюду, отовсюду — заявки, заявки на интервью.
Нет уж, поздно. Никому больше. Теперь я настроился разговаривать — с русскими и в России.
Посол В. П. Лукин подал мысль всё же предупредить Ельцина о моём необычном маршруте. Убедил, вежливость требует. И я послал письмо через посольство [8].
А ещё получил я немало частных писем из России, призывающих меня идти в президенты. Были такие и газетные статьи.
Нет, намерения подобного у меня нет. И — не по возрасту, и не моё это дело. Администрирование — квалификация другая, нежели писательская.
Прощай, ласковый к нам, благословенный Вермонт! Однако остаться бы тут доживать — было бы закисание векторной судьбы. Напротив, я боялся дожить в Вермонте до смерти или до последней телесной слабости. Умереть — я должен успеть в России.