Новый Мир. № 2, 2000
Шрифт:
Они летели, и несомненность этого факта давала Печенкиным столько силы, что казалось, захоти они сейчас поменять местами небо и землю — сделают это играючи. Но хотелось другого. Илье хотелось другого, и Владимир Иванович хорошо понимал хотение своего сына, потому что сам хотел того же, но стеснялся в этом признаться. Однако и терпеть мочи больше не было, и, в последний раз глянув в сторону кабины летчика, Владимир Иванович решительно скомандовал:
— Пошли!
Илья благодарно глянул на отца.
И они пошли, слегка покачиваясь, к кабине летчика, положив друг дружке руки на плечи.
Потому,громко в ритме марша запел отец, и сын смущенно и счастливо засмеялся.
То, что сейчас между ними происходило, было не любовью отца к сыну и не любовью сына к отцу, — это было больше чем любовь, это была дружба, мужская дружба — самое ценимое Владимиром Ивановичем чувство.
Летчик Фриц в небе был еще краше, чем на земле. Оробело и застенчиво смотрели Печенкины в его крепкий, загорелый, аккуратно подстриженный затылок, на его сильную спину под белоснежной коттоновой сорочкой, на витой золотой погончик на широком плече.
Почувствовав их взгляд, Фриц повернул голову и кивнул, показывая, что все в порядке.
— Слышь, Фриц, мы чего пришли-то, — смущенно забубнил Владимир Иванович. — Можно Илюха порулит немного?
Из-за наушников летчик, разумеется, ничего не слышал, но ему было достаточно увидеть глаза Печенкиных, одинаковое выражение их лиц, он все сразу понял, замотал головой и заговорил решительно и возмущенно:
— Nein! Nein!
Это было бесполезно, Владимир Иванович сочувственно глянул на сына, указал пальцем в сторону Фрица и прошептал Илье на ухо, успокаивая и объясняя:
— Фашист…
Илья улыбнулся — на самом деле он не очень расстроился.
— Moskau! — громко объявил вдруг летчик и указал рукой вправо и вниз.
— Маскау?! — удивился и обрадовался Владимир Иванович. — Маскау, говоришь. Ну держись, Маскау!
Представив, что перед ним стоит крупнокалиберный пулемет, Печенкин ухватился руками за гашетку и стал посылать в сторону ненавистного города очередь за очередью:
— Та-да-да-да! Та-да-да-да-да-да!
Илья мгновенно включился в игру, подавая пулеметную ленту.
Фриц смеялся — несколько, впрочем, сконфуженно.
Но пулеметные очереди были для Москвы все равно что для слона комариные укусы, и тогда Владимир Иванович скомандовал:
— Бомбу!
Илья сразу сообразил, обхватил бомбу руками, поднатужился и подал отцу. С серьезной важностью на лице Владимир Иванович принял смертоносный груз и, прищурив один глаз, опустил бомбу в отверстый бомболюк.
— Фью-фью-фью-фью-фью, — засвистела она, часто покачивая в воздухе хвостовым оперением…
Бомба еще не долетела до Москвы, когда раздался взрыв — внезапный, оглушительный, страшный, и в первое мгновение Владимир Иванович подумал, что у него взорвалась голова.
Печенкин полежал немного в темноте и открыл глаза. Было темно. Темно и тихо. Только где-то, непонятно где, однообразно и назойливо пищал телефон. Темнота не пугала, было понятно, что надо встать и включить свет, но делать это как раз и не хотелось. Владимир Иванович сладко потянулся и улыбнулся, радуясь ясности головы и крепости тела, отчетливо понимая, что все в его жизни отлично, а будет еще лучше. Хотя, если бы кто вошел сейчас в разгромленный рабочий кабинет, включил свет, снял со стены зеркало и наклонил его над лежащим на диване Печенкиным, Владимир Иванович не только бы удивился,
— Ур-ра! — закричал он, рванул как в атаку, достиг цели и остановился, опираясь обеими руками о стол, успокаивая стремительно бьющееся сердце и одновременно ощущая, как накатывает обжигающий нутро, хватающий за горло приступ изжоги. Торопливо нашарив кнопку настольной лампы, Печенкин зажег ее, кривясь и морщась, схватил одну из валяющихся целлофановых упаковок питьевой соды в таблетках, спешно стал выдавливать их на ладонь, закидывать горстями в рот и смалывать с громким звериным хрустом, жадно запивая водой из хрустального графина.
Следствием такого лечения изжоги стала отрыжка, больше похожая на рычание.
Телефон продолжал пищать, и, рыча, Владимир Иванович принялся снимать трубки всех шести своих телефонных аппаратов:
— Я! Р-р-р…
— Я! Р-р…
— Не я!
Писк продолжался. После этого Печенкин снова задумался и стал размышлять — какой же это телефон звонит, если все они молчат? В раздумье он сунул руку в карман пиджака, чтобы найти сигарету, закурить и подумать об этом хорошенько, но вместо сигаретной пачки вытащил свой секретный мобильник. Он-то, гад, и пищал.
— Нилыч? — удивился Владимир Иванович, слыша голос Седого, и направился к входной двери, чтобы зажечь верхний свет. — Работаю, что я еще могу делать. Странный вопрос. — Печенкин сделал вид, что обиделся, нажал на клавишу выключателя. — Приехать? Да ты сам приезжай… Хотя нет, лучше я приеду, а то у меня тут… накурено после совещания… — Владимир Иванович дивился на свой разгромленный кабинет. — А у тебя выпить есть?
Ноги были босые, и он с удовольствием пошевелил пальцами.
— Что ж, я и выпить уже не могу после трудового дня? Так что если у тебя выпить нет, я не поеду, ты уж не обижайся…
То, что носков не было видно, это еще куда ни шло, но не было нигде видно и ботинок.
— Не, водку я не хочу, коньячок благороднее. Есть? А ты где сейчас?.. Где-где?.. А что это ты там делаешь?
Ботинок лежал на столе.
— Работаешь? Как — работаешь? Ах ты черт! — Печенкин хлопнул себя по лбу и засмеялся: — Я и забыл, что уволил тебя… Ну ладно, еду, ты там пока разливай… Слышь, а какое сегодня число? — крикнул он, но поздно — Нилыч уже положил трубку.
Держа в руке единственный свой ботинок, Владимир Иванович поискал второй, но, быстро поняв, что это бесполезно, отшвырнул его и вышел из кабинета босиком.