Новый мир. № 2, 2004

Журнал Новый Мир

Лишь бы не нынче о дыбе с кнутом, Лишь бы о главном ни звука. Музыка кончится, настанет разлука, Хватимся — пусто кругом.

Это уже из «Застольной» 2001 года, с последней пластинки. В подсознании щербаковского протагониста, сколь бы он ни стремился помнить только свое дочеловеческое прошлое, живет и вся пыточная история человечества, да и собственно щербаковская биография в этом смысле не слишком радостна: он успел застать гниенье и распад империи, и иллюзии переломных времен, и крах всех иллюзий, и радикальную примитивизацию мира вокруг. «Пусто кругом» — но это совсем не та райская, божественная пустыня, в которой пребывал герой «Менуэта» или «Восточных песен». Это седая пыль, туман, обломки, руины, пепелища — мир будущего. Неумолимость этого будущего — тема еще одной чрезвычайно удачной песни из нового щербаковского альбома,

концертного хита «Москва — Сухуми». Рефрен «Я еду к морю, мне девятнадцать лет» тут принципиально важен, поскольку девятнадцать лет нашему герою было в восемьдесят втором, — все, чье тинейджерство пришлось на эти времена, помнят счастливое и трагическое — но скорее все же счастливое — ощущение великих перемен, скорого краха и обновления (с крахом получилось, с обновлением не очень), — и в этом щербаковском сочинении, в жестком его ритме, во взрывах ударных, как раз и проступает то, что обычно остается за словами: сосущее чувство неотвратимости, странное сочетание свободы и роковой предопределенности. «А нынче ждут меня лимоны с абрикосами, прибой неслыханный и новый горизонт вдалеке. Локомотив гремит железными колесами, как будто говорит со мной на новом языке. Вагон потрепанный, лежанки с перекосами, днем кое-как еще, а ночью — ни воды, ни огня. Локомотив гремит железными колесами, и море надвигается из мрака на меня». Из мрака надвигается свобода, счастье, пушкинская романтическая ночь, пахнущая лимоном и лавром, — но поверх всех радостных ожиданий гремят железные колеса, закон неизбежности, неумолимый новый язык; и когда море надвинулось — стало ясно, что того моря нет и не было.

Многим — в том числе и автору этих строк — случалось не то чтобы упрекать Щербакова в многословии, но констатировать некую словесную избыточность, пристрастие к длинным, громоздким конструкциям, десятки строк в буквальном смысле ни о чем; все это связано с тем, что слово у Щербакова превратилось в строительный материал, оно ничего не хочет сообщить — из него строят «пески, деревья, горы, города, леса, водопады». Изгибчатый, плавный ритм щербаковского стиха похож на рельеф холмистой местности; слово утрачивает смысл, чтобы вернуть себе полноценный звук. Щербаков — большой поэт эпохи большой бессловесности, компрометации всех смыслов, когда права и убедительна оказывается только эстетика, когда важнее человеческого страха и человеческих же надежд (и даже человеческого сентиментального сострадания) оказываются именно ужас и восторг перед лицом великого и безжалостного неодушевленного мира. Только это величие привлекает Щербакова, только тут его герой содрогается, плачет, трепещет — не важно, «Океан» ли перед ним или «Тирренское море». И когда жалкие человеческие усилия, ничтожные победы увенчиваются закономерным и равнодушным забвением или эффектным крахом, — этот герой откровенно злорадствует:

Прекрасна жизнь! Затейлив хруст ее шестерен. Прищур востер. Полки внушительны. Во фрунт равняйсь! Поблажек никаких никому. Чем гуще шквал, тем слаще штурм. Но гаснет вечер. И на штурмующих, Как снег судеб, нисходит белая-белая-белая-белая ночь. Отбой. Гудбай.

Веселенький марш «Советский цирк умеет делать чудеса» и своевременная цитата из финальной темы «Восьми с половиной» (к Нино Рота у Щербакова вообще слабость) издевательски завершает эту чрезвычайно оптимистическую балладу.

Разумеется, у такой радикально-романтической позиции, уничтожающей все, что не есть Бог, — а Бог дышит только в музыке да в небесных красках, — есть свои издержки: ни на концерте Щербакова, ни при многократном (сразу привыкаешь и подсаживаешься) прослушивании его последних дисков слушатель не испытает того умиления, той щекочущей теплоты, которая гарантирована ему на обычном бардовском вечере. Барды часто отзываются о нем в духе «зато мы неумелые, но добрые». Но в эпоху кризиса смыслов большое искусство редко апеллирует к человеческому. Это досадно, нет слов, но неизбежно, поскольку слов в буквальном смысле нет, как о том и пелось в давнем «Подростке»: «Ты прав. Слов нет. Ты прав». Зато есть ужас и восторг — при виде бесстрашного эквилибриста, разгуливающего над бездной, как по асфальту, сколько бы он ни жаловался, что «налетели черные, выбили балансир». Если говорить об издержках более серьезных, придется заговорить о щербаковской аудитории, за которую, впрочем, автор отвечает лишь в очень малой степени (никогда не соглашусь, что не отвечает вовсе). Но ведь и Бродский, серьезно говоря, не виноват в том, что у него такие противные эпигоны. У Щербакова настоящих эпигонов нет — слишком сложно то, что он делает, и чтобы ему подражать, надо как следует владеть стихом и гитарой. Иное дело, что щербаковскую неуязвимость, бегство от «человеческого» легко принять за высокомерие, за непробиваемую броню, за которой так любят скрывать свою настоящую, безрадостную пустоту неоквазипостструктуралисты, имя им легион. Всякие умные слова им тоже очень нравятся (на сайте, посвященном творчеству

Щербакова — www.blackalpinist.com/sherbakov, — есть целый раздел «Словарь заморских слов»); Щербаков всегда употребляет их иронически, а те, кто о нем пишут, любят произносить всерьез. Людям высокомерным и уязвленным нравится в песнях Щербакова именно кажущаяся защищенность, они охотно разделяют его презрение к быту — но не способны разделить его отчаяние; с наслаждением подражают его иронии — но превращают ее в дешевый снобизм, потому что не понимают щербаковского восторга и благодарности — или, иными словами, его религиозности: не новозаветной и не ветхозаветной, а какой-то дозаветной, грозно-младенческой, из самых первых дней творения, когда еще свет только отделялся от тьмы и плавали в тумане расплывчатые сущности. Такая память дана не всем, и тем, кому она не дана, остается учиться у Щербакова самому легкому — презрению. Увы, без таланта оно мало чего стоит.

Я не специалист, к сожалению, в музыке; терминология музыкальных критиков мне недоступна. Для меня «Если» — явление все-таки литературное, хотя оно и остается замечательным примером того, как слово перестает описывать мир и становится его частью. Вместе с тем я не могу не оценить изобретательности и блеска щербаковских аранжировок, которые вот уже многие годы осуществляются автором вместе с Михаилом Стародубцевым, профессиональным музыкантом-мультиинструменталистом. Начиная с сюрреалистического, веселого и кошмарного альбома «Ложный шаг» (1998), Щербаков все чаще предпочитает звучание мажорное, сладкое, почти попсовое временами, — и в сочетании с достаточно драматической интонацией его песен это создает эффект забавный и полезный, вроде улыбки Чеширского кота над царством сплошной бессмыслицы; отсюда же и жизнерадостная улыбочка, застывающая на лице исполнителя во время пения. Все это вместе делает слушание Щербакова занятием чрезвычайно веселым — и, пожалуй, целительным.

WWW-обозрение Сергея Костырко

Элегическое, отчасти ностальгическое и предельно субъективное — о смене эпох в русском Интернете

Сначала я думал, что просто устал писать обозрения. Трудно вдруг стало находить темы. При том, что сюжетов хоть отбавляй. Но сюжетам этим как будто не хватало собственной энергетики — ну еще один новый сайт, еще одна виртуальная библиотека, еще один интернет-журнал — и что?

С некоторых пор появилось вполне отчетливое ощущение как бы ослабления литературно-интернетовской витальности. Словно интернетовский народ сам слегка подустал.

Я решил проверить это ощущение. Прошелся по разным сайтам. Да нет, вроде живы. Не завяли. «Тенёта» <http://teneta.rinet.ru/> даже конкурсы проводят, — весной этого года одних рассказов было выставлено чуть ли не две сотни. Постоянные обновления — в «Сетевой словесности» <http://www.litera.ru/slova/>. И в «Вавилоне» <http://www.vavilon.ru/>. «Русский переплет» <http://www.pereplet.ru/> превращается в целую интернет-империю. Новые позиции появились в списке «Рейтинга литературных сайтов России» <http://rating.rinet.ru/>. «Русский Журнал» <http://www.russ.ru/> модернизируется. И так далее. Ну а параллельно открываются все новые и новые сайты — библиотечные, персональные, мемориальные, сайты новейшей литературы.

Все как бы на месте. Но что-то мешает. Что-то действительно произошло за эти два-три года. Что?

Я попробовал разобраться в этом ощущении, проанализировав степень пригодности или непригодности самого инструментария веб-обозревателя (своего и моих коллег). Вывод, к которому привел меня этот эксперимент, оказался неожиданным. И, повторю, — предельно субъективным: литературный Интернет в последние два-три года не просто изменился, а изменился кардинально.

Городок, коим был наш Интернет, в котором мы жили и обустраивались, превратился, точнее, влился в гигантский мегаполис, где можно жить активной жизнью, но притом так и не узнать всех районов этого мегаполиса.

Что это значит для обозревателя?

Представим, что телеобозреватель Ирина Петровская, имеющая дело с пятью или десятью каналами, на которых сосредоточена тележизнь, вдруг обнаружила бы перед собой не пять или десять, а пятьдесят или сто полноценно работающих каналов. Это означало бы, что нынешние ее функции мгновенно меняются, если не обессмысливаются вообще. Во-первых, просто физически невозможно уследить за всем, ну а во-вторых, у нее как телеобозревателя исчезает аудитория. Аудитория ее разбредается по своим каналам — и той площадки, с которой бы просматривалось все и вся и на которой обозреватель мог бы общаться с аудиторией, больше нет. Вот ситуация, похожая на ту, в которой оказался я.

Задача обозревателя — описание интернетовского ландшафта, с выделением самого интересного в нем. Но вот как раз общий план становится все менее доступным. Говорить же об отдельных явлениях сегодняшнего литературного Интернета, не имея в виду общей его картины, бессмысленно.

Более того, бессмысленными сегодня становятся сами попытки говорить о литературном Интернете как некоем литературном явлении. Похоже, что такового больше нет.

Пять лет назад, а может, еще и три года назад можно было — пусть и с оговорками — рассматривать интернетовское литературное сообщество как некую субкультуру.