Новый Мир. № 3, 2000
Шрифт:
Подробности точны и связаны с мыслью, часто именно ее представляют. Мысль о бесцельности существования — «Как будто в командировке прошла / Вся жизнь. Никому не нужен отчет. / Достаточно только приезд и отъезд / Отметить…» — сопряжена с апрельской погодой и пейзажем; мысль об одиночестве как вьюнок проросла и увила помещение почтамта: «Жеваной бумагой, клеем, пластилином, / Отрочеством пахнет зал… Канцелярский запах, робкий отправитель, / Равнодушный адресат…»; ощущение холода и жесткого однообразия жизни представлено звуками и видом духового оркестра и т. д.
Эта акмеистическая черта поэзии Раскина имеет определенный источник. Рубрика «Современная поэзия Санкт-Петербурга», украшающая изящным курсивом обложку обеих его книг, — не дань формальности, Раскин яркий представитель петербургской поэтической школы.
…Весна у Раскина уподоблена серой оберточной бумаге и «не умеет смешивать краски», «лампочка сеет мглу», но в его установке на пассивное созерцание («Пыль. Купорос на лозе. Гнилостный запах лимана. / Непостоянны значенья в скопище грубых корней. / В час пополудни и дальше — каждая тень безымянна. / Даль развалилась, как фраза, и не жалеешь о ней») кроется что-то неожиданное: мир предстает отражением напряженно работающей созидательной мысли, удивляя необычайным разнообразием оттенков одного и того же серого цвета. Чуткий читатель понимает, что для того, чтобы увидеть это разнообразие (и выразить его), нужно нечто противоположное смиренному попустительству тоске и мрачному абсурду жизни, которое упрямо декларируется в каждом стихотворении. Поэтому он не вполне доверяет заявлениям автора:
Ни одно слово не стоит того, Чтобы сказать его вслух. Ни одна мысль не стоит того, Чтобы ее продолжать. Ни одна жизнь не стоит больше, Чем тополиный пух…Во всяком случае, нельзя понимать это слишком буквально, да автор на то и не рассчитывает — он слишком искусен. И плач блокфлейты в подземном переходе вызывает у него вздох, который не переводится на язык логики:
Станциями метро, отсчетом десятилетий Не насыщается прошлое. Это ведь только для виду Камни вздыхают, скулят старики и дети И выставляет толпа напоказ нищету и обиду. Не был и не участвовал, но награжден так щедро, Против желания и, конечно, не по заслугам, Светом и темнотой, тягой подземного ветра, Цепью бесчисленных дней, пробегающих друг за другом…Мне кажется, что к иронии, как ни странно, вместе с закадровым мотивом флейты подмешивается, просачиваясь, ненаигранная благодарность. Может быть, против желания автора. Слишком, повторю, он искусен. В этой связи не могу не сказать, что верлибры Раскина производят впечатление омертвевшей ткани, тогда как при появлении рифмы то же самое безутешное пространство, словно обрызганное живой водой, оживает, движется и дышит.
Не в самой действительности, отраженной в стихах Раскина, читатель найдет утешительные и увлекательные возможности, дарованные природой, а именно в мыслительной силе, доказывающей свое существование вопреки всему.
II. АЛЕКСАНДР ТАНКОВ. На том языке. СПб., «Теза», 1998, 87 стр
АЛЕКСАНДР ТАНКОВ. Стихи. — «Таллинн», № 15 (1999)
Прежде всего чувствуешь высокую температуру этих стихов, их горячечный жар, жар души, которая, как бывает в детстве при простуде, видит мир лихорадочным зрением, в полубреду. Этот бред — нельзя не отметить — не имеет ничего общего с тем за последнее десятилетие вошедшим в моду «поэтическим бредом», когда за стихами стоит не воодушевленное никакой конкретной мыслью или чувством полое,
Мысль Танкова — поэтическая мысль. Она отталкивается от попытки философского осмысления жизни, она замещает ее. Поэту свойственно особое восприятие — осмысленное, но не ищущее результата. «То ли с возрастом стал я как-то слезлив, / То ли просто ветер стал с годами сильней». Мысль поэта — не итоговая, а сросшаяся с приметами бытия даже тогда, когда она взмывает высоко над ними. «Господи, с какой певучей ахинеей сердце сколото…» Это сказано по поводу пожелтевшей березы. Постоянный лейтмотив Танкова — красота, отзывающаяся в сердце болью; это словцо — сколото — очень точно выражает реакцию поэта на мир, исполненный избыточной, кричащей красоты. В этом я вижу глубинное, потайное сходство его с Анненским, поэтом, уязвленным необъяснимой лишней красотой, красой (анненское слово). «Только ты и не даешь, и не даешь отчаяться, — / Роза дикая, трагический вьюнок!»
Поэт имеет возможность рассказать о себе, обнаружить характер, привычки, образ мысли и чувствования, ничего о них не говоря. Все, что нам интересно о нем узнать, скажет его интонация, которая порой выражается совершеннейшими пустяками — например, знаками препинания:
Замерзшей; замершей; озябшей; полумертвой Казалась издали ноябрьская вода.Точки с запятой вместо запятых убедительно подсказывают, что причастия здесь только прикидываются определениями к слову вода, как бы маскируются; на самом деле они выдают движения души автора, его походку, тип мышления. И Гамлет, мысливший пугливыми шагами… — вспоминается мандельштамовский стих. В этом же стихотворении характерна вопросами сама себя перебивающая речь:
Какой трамвай? По-моему, четвертый. До Стрельны, кажется? По-моему, туда Я ехал этим же грохочущим трамваем…Это имитация разговора — самому себе не говорят: по-моему. Зато ясно, как этот человек ведет разговор с другими людьми. В стихах одно местоименное наречие может представительствовать от целого стилистического пласта и стоящих за ним ситуаций.
Еще одно следует сказать, говоря о Танкове. Музыка стиха. «Как татарин-дворник, кашляя и шаркая калошами, / Не припомнит степи выцветшие, кожаные пыльные кибитки…» Все стихотворение прошито глухими согласными и шипящими, создающими особую речевую музыку. Она звучит и в акцентном, самом немузыкальном стихе, к которому Танков нередко обращается. Но и это не все. Музыка пронизывает все языковые уровни стиха. Особенно интересно одно музыкальное качество содержательного плана, которое можно обозначить как постоянное присутствие оксюморона. «Эта рифма обдает текучим леденящим жаром, / Замирает сладким холодком, / Голубым стеклом, рубином ярым…» Рифма и в самом деле — вид оксюморона, во всяком случае, она стремится к нему: чем более разведены рифмующиеся слова, чем менее похожи семантически и грамматически, тем богаче рифма, тем ценнее. У Танкова постоянно встречается соединение противоположных смыслов: «И разгрома вчерашнего стыд / Оборачивался торжеством». Или: «Господи, какой обворожительный, / Бессердечный, антисанитарный!» Подобное стяжение разнохарактерных определений, можно сказать, — любимый прием Танкова, его конек: «Что роднее этой выцветшей, скупой, недорогой, / Ненаглядной…»
Ты, художник, по какому праву, Смяв перегородки бытия, Слил в одно усладу и отраву…Не знаю, что сказал бы в ответ Танков, если этому риторическому вопросу придать буквальный смысл и переадресовать автору, но у меня есть свои соображения на этот счет. Музыка, счастливая сестра поэзии, в высшей степени обладает этим свойством оксюморона — назовем его так. «Добро в музыке слито со злом, горесть с причиной горести, счастье с причиной счастья и даже сами горесть и счастье слиты до полной нераздельности и нерасчлененности…» (А. Ф. Лосев). Танков постоянно устраивает шипучую смесь из горячего и холодного, грусти и радости, уныния и упоения, робости и восторга…