Новый мир. № 8, 2002
Шрифт:
— Женя! Риточка Николаевна! — Это к ним, как только они вышли из гостиницы, Тарабанова подскочила, сияющая свежей хной, в костюме чемпиона и белых босоножках, и сразу: — Петров настучал в дирекцию, что натуры нет! Но не волнуйтесь! Я объявила выходной!
— Вчера — да, выходной, — согласилась черная, — позавчера выходной, а сегодня — что?
— И сегодня — выходной!
Рита закашлялась — и эту обаял, сволочь. Но Петрова не обаял. Петрова не обаяешь!
Петров — администратор, воюющий с Тарабановой за место под солнцем, всю экспедицию на жарких югах проходил в бежевом костюме с галстуком: у него был псориаз и незагорающее лицо в пятнах. И тут он сам, и мимо, филин в бифокальных очках, и ботинками прошлепал по ступеням.
— Ненавижу, — опять сказала Женя.
— Кого теперь?
— Петрова.
Солнце не поднялось над горою, а на пустынном горизонте застыл военный корабль. Знаменитый турок только разогревал жаровню, и они долго ждали кофе на брезентовых стульчиках и глядели на свинцовое безлюдное судно. За их плечами был город и влажная гора с особняками, и где-то отчетливо било семь. Тарабанова по привычке посмотрела на свои часики — спешат! — но никто не ответил. Рыжая прикрыла глаза по-кошачьи, а черная тянула носом воздух, как борзая. А было что нюхать — горькою струйкой пролился-таки долгожданный аромат, и сразу же появилась помреж Эльза, очень накрашенная, очень томная, и, если прищуриться — Монро, и Тарабанова восхитилась:
— Эльза, вы такая женственная! И никогда не носите брюк. Умница!
— Мне не идут брюки, — отчетливо, как все, что она делала, сказала Эльза, — у меня тут, — она показала на коленки, — такой разворот. И получается — всадник!
— Кто? — спросила Рита.
— Всадник! — безмятежно повторила Эльза.
— Говорят — кавалерист. — Женя упала на пластмассовый столик головою, а Рита закрыла лицо ладонью и вдруг крикнула: — Не могу! — и отняла руки ото рта, и Женя зашлась от смеха. Они сейчас похожи были, как это всегда понимал тот, который считал, что они влюблены в него, но и Эльза увидела, как они одинаково глядятся, смеясь, и что подвоха нет, а остроумное, так казалось, идет от нее, от ее слов, и сама захихикала, и нежные ямочки проявились.
— Детский сад! — вздохнула Тарабанова, а Эльза пододвинула очередной стульчик и села.
— Красавица. — Это турок наконец принес кофе и впился взором в неправильные Эльзины коленки и цокнул языком, восхитясь: — Какая у тебя шляпка! — и сразу же спросил-крикнул: — Когда приехала? Когда уезжаешь? — велел: — Завтра обязательно приходи! Завтра я приготовлюсь, и все будет лучше! Кофе лучше! Море! Солнце! И ты, моя милая, будешь еще лучше! — и опустился на корточки, привалясь спиною к фанерному ящику, сел, как любят сидеть здесь мужчины, опять цокнул: — Русская красавица!
— Нет, — важно объяснила Эльза, — я эстонка.
— Эстонка! Куда залетела? — он даже глаза зажмурил, — поешь, наверное? Я по телевизору видел, как у вас поют, — стадион поет! Трезвые, а поют! У нас в республике тоже поют немножко, но сперва сидят пьют, кушают, тосты говорят, потом поют. Да! А вон лохматый человек бежит, руками машет. Странные люди приезжают.
Они повернули головы и увидели Виктора Блуа. Он, правда, бежал сюда и махал им.
А добежав, сказал:
— Ангелина здесь! Прилетела.
— Здравствуйте! — крикнула Рита. — Ни звонка, ни телеграммы! — охнула Женя. — Похоже на нее! — это Рита. — Надо снимать! — это Виктор. — А что натура? — это Тарабанова, а Виктор: — Есть вариант. Петрик проявил фото! — Алексеева нет! Я отпустила Алексеева! — возопила Эльза. — Алексеева нашли! Он уже учит текст, — это опять Виктор. — Объявлен выходной! — возмутилась Тарабанова, но Виктор: — На базу позвонил. Группа едет. У Лины послезавтра спектакль!
— Я пойду под суд! — заорала Тарабанова, — у меня ни одного выговора, а с вами всеми я пойду под суд!
Ее как подбросило, она понеслась, Виктор за нею; она делала три шага короткими, быстрыми ногами, а он — шаг, и галантно
— Под суд, — повторила Женя и опрокинула пустую чашку из-под кофе, а Рита свою и, подперев щеку, ждала, когда застынет кофейный оттиск судьбы, таинственные узоры, и Эльза перевернула выпитую чашку, а турок засмеялся… Чему смеется турок? Что не болит на погоду поясница? И так легко вдыхать сладостный воздух, не замечая его приторного волшебства? Или тому, что не молод и не надо мучиться с какой-нибудь заезжей: поедем, дорогая, я покажу тебе горы! А можно вот так лениво и покойно сидеть, прислонясь спиной к ящику из-под винограда, а темные волосатые руки привычно печет утреннее солнце, а женщины гадают. Что еще делать женщинам?
Время, такое было время. Танки вошли, война не началась.
Теперь они идут по набережной, заполняющейся всяким людом, но еще достаточно свободной, чтобы идти рядом, как они идут втроем: Женя в надувшейся парашютом майке, Эльза, держась за улетающую шляпу, Рита, как всегда что-то возглашая, к примеру: — Бриз! Днем с моря, вечером с суши! Я хотела быть капитаном, — и кашляет. А звуковики из тонвагена, умные, самые умные! в тенечке перед гостиницей со спортивными газетами. А какими еще? А в самой гостинице — Лина. Как прилетела из сумрачной столицы в плаще до пят с капюшоном, так и не снимает. И в темных очках. И не ясно, что думает, что скажет, а у скрещенных ног сумки нездешних авиакомпаний, и весь душный, потный, заторошенный провинциальный вестибюль тянет шеи, она не она, та не та, она, та! Ан-ге-ли-на! и простодушно ловит уклончивые взгляды и напрягается, как гостиничная администраторша в прическе «хала», следит дергано-изысканные движения существа с голубыми ногами — колготки такие, — и тут существо подносит к яркому рту стаканчик с дымящимся напитком из термоса: у Лины давление на нуле, тибетский доктор назначил Лине травы.
Да он не спал с нею, как думали те дуры. Когда Блуа поднял с подушки — Лина прилетела! — выругаться хотелось, и голова болела и внутри, он повторил: — Кишки болят! — так муторно было после мотания по окрестностям, когда еще и Тарабанова увязалась. Впрочем, это было ее дело, замдиректора, или не ее, а Петрова, но по крайней мере Петров не увязывался, просто стучал. Но вот натуры не нашли, а может, так показалось, и весь путь назад по горной дороге он приставал к Тарабановой — откуда такая фамилия, и наконец спросил: не от мужа ли? Обидел, потому что крашенная хной Тарабанова, лошадка из старой гвардии, но не стареющая, по слухам, вообще была девушка. И зачем он мучил ее вопросами хамскими, а она терпела и даже улыбалась — верно, не первый хам попадался на кривом студийном пути, и как она этот бред терпела, и откуда подлое в нем бродило — он потом понял и напился, решил, что те двое виноваты — обе! Черная, с ее вечными претензиями на первенство, с мрачным закусыванием губы и холодным огнем в узких глазах, и рыжая, в веснушках, с улыбкою, разрешающей все, а на самом деле через плечико только: При-и-вет! — лениво. Она всегда разговаривала лениво. А когда супруг прилетел на три дня — тоже звезда! и с каких-то гастролей, болгарских ли, чешских, привез кривую бутылку неведомого здесь ликера и длинные обвислые майки, в которых она теперь как танцевала по площадке своими крупными балетными ногами, то и рядом с тощим знаменитым мужем, опершись на впалую грудь того рыжею круглою головкой, следила за ним. Так ему хотелось по крайней мере. И после съемок в автобусе, а они, эти молодожены, все про Фолкнера несли понесуху, Женька вдруг щелкнула у него над ухом пальцами, как кастаньетами, — с затылка лысеешь! тут сразу же черная — как Вронский! — и звезда покатился со смеху, показывая сделанные дантистом зубы, а он подумал о Рите: все-таки змея! Он никогда не подавал ей пальто. Стоял и ждал, пока она крутилась в своих тесных курточках и рвала молнию — никогда ничего у нее не застегивалось с первого раза, — он вообще ни в чем не помогал ей, так было лучше для дела, но тут он посмотрел на нее, когда она выпалила: Вронский! потому что знал ее манеру: сказать и отвернуться. А не отвернулась Рита, и он увидел обращенные к нему дружелюбные глаза и твердо сжатый рот, то есть увидел лицо человека, на которого можно положиться, но спросил нарочно: