Новый мир. Книга 4: Правда
Шрифт:
Мне нечего было ответить этому внутреннему голосу. Моя глупая вера в то, что люди, перед которыми я выступил в телеэфире, не позволят моему процессу превратиться в пустую формальность, оказалась наивной фантазией. Я понятия не имел, что происходило в мире эти 3 месяца. Люди, возможно, уже и не помнят, кто я такой. Быть может, все протесты уже подавлены на корню, или рассосались сами. Быть может, Патридж уже победил всех своих противников, или напротив, заключил с Консорциумом «мировую», одно из условий которой —
Мне стоило послушать Мей. Стоило сбежать к евразийцам и пытаться повлиять на ситуацию в Содружестве извне. Может, стоило послушаться сенатора Фламини, и спрятаться в какой-то дыре на пустошах, где меня никто не найдет. А может, мне стоило послушать Клаудию, Лейлу и Джерома, примкнуть к Сопротивлению и сражаться против несправедливости с оружием в руках. Но теперь уже поздно. Я сделал свою ставку. И, похоже, проиграл.
— Рассмотрение дела объявляется законченным, — провозгласил судья.
§ 46
Я ожидал, что меня отправят в колонию на № 1 немедленно. Но из зала для заседаний меня доставили обратно в «родную» камеру.
— Будь готов через час! — предупредил меня человек из G-3, заперев решетку, и добавил голосом, в котором не доставало разве что совсем чуть-чуть до человечности: — В душ будет подана вода. Поплескайся напоследок!
За неимением вещей, которые мне стоило собирать, я просто присел на пол около койки, и, оперев затылок о прохладную стену, устало прикрыл веки. Так я просидел минут пять, не меньше, пока не услышал обращенный ко мне голос:
— Войцеховский.
Открыв глаза и недоверчиво повернувшись к решетке, я увидел Миллер. Спецпрокурор стояла, опершись о стену, около камеры. У ее стальных глаз, скрывающихся под очками, было странное выражение, смысл которого было сложно прочесть. За эти три месяца она стала первой, не считая тюремщиков из отряда G-3, кто явился к моей камере. Так что в другой ситуации это событие взбудоражило меня. Но сейчас, выслушав свой приговор, я был слишком психологически измождён, чтобы задумываться о цели и смысле ее визита.
— Пришла торжествовать победу? — спросил я безжизненным голосом, в котором, из-за усталости, не осталось места даже для сарказма или ярости — одно безразличие. — Изволь делать это где-то в другом месте. У меня остался один час, перед тем как меня увезут в лагерь смерти, куда ты и твои дружки меня запроторили. И я уж лучше потрачу его на то, чтобы принять душ.
Она ничего не ответила, лишь продолжила задумчиво стоять.
— Я не могу заставить тебя уйти, но если понадобится — приму душ и при тебе. Сможешь хоть раз в жизни увидеть голого мужика. Не беспокойся — я об этом уже никому не расскажу, разве что сокамерникам, — всё
Она вздохнула и почему-то оглянулась, прежде чем наконец вполголоса заговорить:
— Я пришла сюда не для того, чтобы говорить с тобой как осужденным. Скорее — как со свидетелем обвинения. Да и то, наверное, не совсем верно, — она запнулась, затем кивнула на камеру в углу камеры, и добавила: — Съемка не ведется. То, что я сейчас говорю, никто не услышит.
— Ах, «со свидетелем»? — фыркнул я насмешливо. — А в «Чистилище» не хочешь слетать меня допросить, вместе со своим начальничком?
Спецпрокурор глубоко вздохнула.
— Тебе может быть сложно в это поверить, но я — тебе не враг.
— Ты права. В это мне будет очень сложно поверить. Я уже один раз купился на твой киношный образ беспристрастного инквизитора. Подумал: «сука, конечно, но вроде хоть во что-то верит». Предпочел сдаться тебе, нежели бежать и скрываться. Но мои показания были использованы против меня, и меня одного. Вы перекрутили и извратили все, что я пытался донести. Умышленно позволили скрыться настоящим преступникам. Вы…
— Ты прав, — тихо произнесла она.
Я перевел на нее недоверчивый взгляд.
— Что ты сказала? — переспросил я.
— Так и было, — повторила она со вздохом.
Я некоторое время пристально смотрел на нее, пока не уверился, что она, скорее всего, не разыгрывает комедию. Во всяком случае, я понятия не имел, для чего это могло бы быть ей нужно. Когда я наконец поверил в ее искренность, по моему лицу пробежала горестная усмешка.
— Ах, вот оно как, оказывается? Тебе, значит, стыдно? Что же ты, вся такая честная и несгибаемая, сидела там и исправно поддакивала, пока там происходила эта вакханалия?
Она не ответила. Я покачал головой и продолжил:
— Помню, как ты попрекала меня тем, что я позволил заткнуть себе рот и отстранить себя от дела Джерарда в 86-ом. А сама что? Как припекло, то вспомнила, небось, что у тебя есть дочь, да? Что тебе есть что терять? Ну конечно, все ясно. А теперь в тебе, наверное, взыграло твое христианское благочестие, и ты пришла, чтобы просить у меня прощения, дабы успокоить душу, перед тем как я сдохну в тюряге? Это очень удобно. И дело сделано, и совесть чиста…
— Ситуация непроста, — прошептала она с нотками расстройства и негодования. — Ты очень многого не понимаешь. Но кое в чём оказался интуитивно прав. Боюсь, Лоусон, не заинтересован в объективном следствии. Может быть, даже директор СБС и Главный специальный прокурор. Во всяком случае, у меня нет насчёт их полной уверенности.
Слышать такое из уст Миллер, убежденной защитницы непогрешимости системы, которая способна была легко оправдать любой ее изъян благими целями, казалось крайне странным.