Ноябрь, или Гуменщик
Шрифт:
— Государь император, — важно отвечал Тимофей. — Это язык государя императора! Вот, скажем, ты, Юри, пойдешь к императору и скажешь ему: “Ойнас!” [4] . Император ровным счетом ничего не поймет и велит казакам выставить тебя вон, а то еще и всыпать тебе шпицрутенов. А вот, к примеру, пойду я к государю, щелкну каблуками, отдам честь и как крикну: “Ебяйнас, ваше величество!” И государю императору приятно, что попался человек грамотный, глядишь, еще и целковый пожалует!
4
4 Oinas (эст.) —
— Ах, да у императора, поди, этих принцесс и прочих министров полно, с кем про ебяйнасы говорить, очень ты ему там нужен, — рассудил Юри. — Нечего чепуху молоть!
— Рубаха вот... — продолжала вдова раздавать имущество покойного. — Она тебе, Юхан, пожалуй, в пору будет... Примерь-ка!
Но не успел Юхан примерить рубаху покойного отца, как за дверью послышался шум и в горницу вошел покойный кильтер собственной персоной. Все испуганно уставились на него, а Тимофей, которому доподлинно известно было, что за молодчик кроется в шкуре кильтера, тут же привычно напустил в штаны.
— Ну что уставились? — раздраженно спросил кильтер. — Впервой, что ли, видите? В лесу такая холодрыга, снег, вот и решил зайти погреться.
— Ты почему не в могиле? — спросила вдова.
— Твое какое дело, где я? — рявкнул кильтер и скрипнул зубами. Зубы у него после смерти вроде как стали много длиннее, они больше не помещались во рту и высовывались клыками. Тимофей поглядел на них и всхлипнул:
— Он нас всех теперь загрызет!
— Молчать! — пригрозил кильтер. — Не то башку тебе сверну! Нечего тут пялиться и сопли распускать. Тащите пожрать! Я жрать хочу!
— Хлеб вон на столе, можно и щей разогреть, — дрожащим голосом сказала жена кильтера, но он оборвал ее:
— Какой хлеб! Какие щи! Мясо тащите! Сырого мяса, и побольше!
При этих словах Тимофей потерял сознание, и кильтер бросил на него оценивающий взгляд, словно прикидывая, можно ли им насытиться. Малышка Пилле заплакала в углу, сыновья Юри и Юхан сидели, не шевелясь, одна только жена способна была еще говорить. Она сказала:
— Нечего тут на Тимофея голодным волком смотреть! Нет у нас для тебя никакого мяса! Убирайся в свою могилу, нечего по земле шататься да детей своих пугать! Ты мне не муж! Мой Лембит никогда таких фокусов не выкидывал, он всегда был добрый и ласковый! Пошел вон на погост, в сыру землю, там тебе место!
— И не подумаю! — закуражился лжекильтер. — А не дадите мне мяса, так я сам раздобуду!
Он вскочил на ноги, вышел из дому, а немного погодя из конюшни донеслось жалобное ржанье.
— Господи помилуй, еще лошадь зарежет! — всполошилась вдова. — Что мы, несчастные, без лошади делать будем?
— Нет, черт побери, это дело надо кончать, — сказал наконец Юхан. Он направился к шкапу, достал бутылку водки и отхлебнул для смелости порядочный глоток. — Пошли, Юри, вздуем-ка этого выходца с того света.
Юри тоже отхлебнул по-мужски, схватил в углу молотило, и они вышли.
Вскоре из конюшни донесся жуткий вопль.
— Он же сожрет моих сыновей! — рыдала вдова. — Зверь этакий! — И, выскочив из дому, тоже бросилась на конюшню, и малышка Пилле, всхлипывая, — вслед
Схватка уже закончилась. Пол был залит кровью, валялись длинные белые зубы, лжекильтер, прислонясь к стене, утирал с лица кровь. Под одним глазом у него был громадный фингал, голова располосована серпом. Нижняя челюсть граблями наполовину оторвана от черепа. Парни, тяжело дыша, стояли возле него, устрашающе выставив вперед косы. Лошадь беспокойно переступала с ноги на ногу, на шее у нее были четко видны следы зубов.
— Ну и сволочи же вы! — прорычал кильтер. — Родные сыновья — и на отца руку подняли!
— Никакой ты им не отец, бесовское ты отродье! — закричала вдова. — Да разве мог мой Лембит своей дорогой лошади в шею вцепиться! Убирайся немедля, не то собаку на тебя спустим!
— Встретили, называется, хозяина в собственном доме! — ругнулся кильтер и припустил в сторону леса, время от времени сплевывая сгустки крови. Болтающуюся челюсть он оторвал напрочь, как какую-нибудь тряпку, и отшвырнул в заросли. В образовавшуюся прореху проглядывала черная, как сажа, борода.
Вдова проводила взглядом ужасного гостя, пока тот не скрылся во тьме. И тогда она разрыдалась, рыдала она долго и от души — так жалко ей было своего доброго мужа Лембита, который превратился теперь в отвратительную нежить.
“Ох, кто знает, что со мной самой станется после смерти, — подумала она горько. — Тяжела судьба человечья. Живешь себе живешь, а помрешь — и станешь нежитью”.
И она принялась сметать метлой выбитые зубы своего лжемужа — чтоб кошки-собаки не растащили их.
11 ноября
Снег шел и весь следующий день, заметая все дороги и погребая под собой колодцы. Собакам приходилось выкапываться из своих конур, а люди, если требовалось куда-то отправиться, доставали дровни.
Утром во двор усадьбы въехали большие роскошные сани, и уже спустя какой-то час по деревне разнеслась весть, что из Германии прибыла дочь господина барона.
— Говорят, очень даже из себя пригожая, — утверждали старухи, единственным занятием которых на этом свете было шастать с хутора на хутор и нести чепуху, они всегда все знали, причем никогда не знали ничего в точности. “Пригожая, что твое наливное яблочко. А одета-то как! Луйзе, говорят, в своей горнице слезами обливается и выйти не может, потому как барышня изволила потешаться над ее платьями”.
И действительно, когда Луйзе поспешила навстречу новой барыне в самом нарядном своем платье, которое ей удалось стащить из сундука старой баронессы, молодая барышня удивленно захлопала глазами и поинтересовалась:
— Луйзе, где вы такое платье откопали? Прямо как бабки моей платье! Да-да, такие в наши дни носят только совсем древние старухи! И к тому же траурно-черное! Луйзе, я запрещаю вам носить этот ужас!
Тут-то Луйзе и бросилась в свою комнату, упала на постель и разрыдалась от стыда и зависти: она и сама заметила, насколько наряды молодой барышни красивее, чем украденное у старой баронессы тряпье. Но она понимала, что при новой хозяйке ей воровать не удастся, ведь молодая баронесса сразу же узнает свои платья, поскольку она не слепая и не выжила из ума, как мамаша барона.