Ноябрь, или Гуменщик
Шрифт:
Гуменщик курил трубку и оглядывал свой народ. Ужасная опасность, перед лицом которой оказались люди, примирила всех враждующих, сгладила все обиды. Там стоял Рейн Коростель, который терпеть не мог барских прислужников, рядом с ним кубьяс, старики Имби и Эрни — рядом с амбарщиком, стоял Карел Собачник, узнавший ужасную весть в корчме, и возле него — корчмарь и церковный служка Отть Яичко. Все были на месте. Жизнь в деревне замерла и стала на постой во дворе гуменщика.
— Чума еще не перебралась через речку, — сказал гуменщик. — Но она может вскорости объявиться, ведь никогда еще текучая вода не была препятствием для этой душегубки. И тогда
— И сколько нам так на полу лежать? — спросил амбарщик.
— Пока чума не заявится, — ответил гуменщик.
Тем временем шел по дороге бродячий торговец сету и вышел к речке. И хотя зима стояла во всей своей красе, стремительный ручеек не успел еще замерзнуть, и бродячий торговец задумался, как ему со всем своим скарбом, глиняными горшками да плошками, перебраться через речку, ничего не побив. Собственно говоря, придумывать тут особо было нечего — ему и раньше случалось, сжав зубы, барахтаться в ледяной воде. Сету и теперь потоптался на месте, словно согревая ноги перед тем, как ступить в воду, взял лошадь под уздцы и двинулся. Кто-то окликнул его, он оглянулся и увидел молодую женщину в длинных белых одеждах, она махала рукой и звала на помощь.
— Что случилось, красавица? — спросил сету.
— Дяденька, будьте добреньки, переправьте через речку! Я страсть как боюсь холодной воды! — жалобно попросила девушка. — Будьте так добреньки, я вас расцелую!
— Ишь ты! — обрадовался сету. — Это дело, после студеной воды в самый раз поцелуем согреться! Садись на краешек воза да заодно и за горшками присмотри.
— Присмотрю, — пообещала девушка и, счастливая, устроилась на возу.
— И куда же это такая красавица собралась? — спросил сету, понукая лошадь ступить в воду. — Ты, что ли, местная?
— Да нет, — отвечала с возу девушка. — Я издалека иду, здесь я всем чужая. Ищу добрых людей, кто приютил бы меня, в барщинницы взял бы, что ли.
— Добрых людей везде хватает, — утешил девушку сету. — Найдешь ты себе место! А сам подумал: “Эге, девушка-то здесь чужая! Какой тогда резон одним поцелуем ограничиваться?”.
И сету решил на другом берегу без долгих разговоров изнасильничать девушку.
Он вел лошадь твердой рукой, и речку удалось преодолеть куда легче, чем можно было ожидать. Тем не менее ноябрьская вода — не самая приятная для купания, и сету, сморщившись и отфыркиваясь, принялся отряхивать свою промокшую обувку.
— Уф, насквозь продрог! Ну, и где же обещанный поцелуй?
— Будет тебе поцелуй, — отозвалась незнакомка с улыбкой и потянулась к торговцу. Тот в ответ расплылся в улыбке и вытянул губы трубочкой. И когда, получив свой поцелуй, он собрался было схватить девушку, чтобы исполнить задуманное, та вдруг исчезла бесследно, а сету почернел лицом и тут же на берегу речки замертво упал ничком в снег. Лошадь печально обнюхала его, а чей-то голос воскликнул: “Спасибо, дяденька, что через речку перевез! За то тебе скоропостижная смерть!”
И
Когда она явилась в деревню, было уже темно. Гуменщик, который лежал к двери ближе всех, услышал скрип снега под ее копытцами, когда она обходила избу за избой, к своему удивлению нигде не обнаруживая людей. Гуменщик знал, что вскоре коза явится и к его двери, и тут уж станет ясно, удастся ли его хитрость, или всем им еще нынче придется отправиться на тот свет.
Обитатели деревни лежали на полу риги кто как, один головой сюда, другой — туда. Все затаились и терпеливо ждали своего часа. Лийна лежала рядом с отцом, а с другой стороны — кубьяс Ханс и Отть Яичко. Голова Ханса покоилась совсем рядом с головой Лийны, только он лежал ногами в другую сторону, а его затылка касались ноги Оття. Лийна разглядывала кубьяса. Тот лежал на спине, скрестив руки на груди и уставясь в черный как ночь потолок риги. Хансу в этой черноте мерещилось освещенное окошко и смутный женский силуэт за занавеской. Оттого-то он и не мог оторвать взгляд от закопченного потолка, и Лийна знала, в чем дело. Она потянулась щекой к его щеке, пока не почувствовала его тепло.
И тут у всех перехватило дыхание, ледяной пот выступил на лбах лежащих. Козочка приоткрыла копытцем ворота и заглянула в ригу. Сандер-гуменщик, он лежал ближе всех к входу, разглядел ее белоснежную шубку и желтовато поблескивающие глаза. Все замерли, только коза тихонько посапывала. Потом сказала:
— Вроде бы свиньи в соломе лежат — головы и ноги вперемежку, нет, это не люди. Здесь мне нынче поживиться нечем.
И коза ушла, а люди, не смыкая глаз, целую ночь пролежали на полу, потому что знали: эта ночь — недолгая милость, хитростью выторгованная у смерти. Кто же станет тратить давшиеся такой дорогой ценой часы на какой-то сон?
16 ноября
Едва пропели петухи, гуменщик поднял людей.
— Живо! Живо! — подгонял он. — Некогда тут валяться да думы думать! Вечером, едва начнет темнеть, чума заявится снова, и во второй раз провести ее не удастся. Нам надо за день ее найти. Чума никогда не прячется далеко, она оборачивается чем-нибудь и спокойно дожидается своего часа, когда коса снова заострится. Нам надо обнаружить ее до этого. Надо искать! Всем искать!
— Какого хрена нам искать? — рассердился Эндель Яблочко. — Говори, чем она прикидывается?
— Этого я не знаю, — сказал гуменщик. — Знал бы я все как есть — никаких бы забот не было! Тогда я в одиночку мог бы сразиться со всеми моровыми поветриями на свете! А вы думайте собственной головой, и если найдете какую-нибудь диковинную штуковину, какой никогда прежде не видали, несите ее сюда. Может статься, удастся этаким манером запихнуть чуму в мешок.
Люди высыпали из риги и приступили к поискам. Погода стояла холодная и тихая, даже легкого дуновения ветра не чувствовалось, и белый снег, засыпавший все кругом, вместе с мрачным, в тучах, небом создавал впечатление совершенно безжизненного пространства. Все равно как в могиле. Даже галки и прочие зимующие птицы не подавали голоса, лешие в лесу и те держали язык за зубами. Людям тоже было не до разговоров. Они избегали смотреть друг на друга. Сознание того, что где-то тут, только руку протяни, среди этого безмолвия и покоя, затаилась чума, было чересчур страшно.