Нравится всем - выживают единицы
Шрифт:
24.
Катясь на шаре, - а щепки в вентиляции?
– призрачно хрустя на пергаментом обтянутой болванке по битому стеклу, с изогнутым телевизионной помехой бедром, со взлетными руками - она достигла бордюрного камня, мягко спрыгнула, выбросив вперед ножку. Короче, любезница, поигравшая в теннис, запускавшая воздушного змея, бокал шампанского и смех на свежем воздухе.
– В чем дело?
– спросил я.
– Тридцатиминутное опоздание. С тебя три тысячи. Омрачается в лице.
– И десять за свернутый каблук, - добавляет она.
– Да, и десять за свернутый
25.
Я не видел ее лица, смутная размывка путающаяся под ногами. Я опускал руки, пытаясь нащупать плечи или голову, но все время щупал крутой теплый бок с выступающими ребрами. Я еле слышно окликнул ее. В полной темноте. И только где-то слева мелькнула пара желтых глаз. Я подвигал коленями, они болтались свободно. "Значит, она не здесь", - подумал я. Вдруг рукав на майке стал топорщиться.
– Марина?
– прошептал я в темноту.
– Тсс, - раздалось у меня за спиной.
– Можно я свет включу?
– спросил я со слабой надеждой в голосе.
– Нет, пожалуйста. Я еще к тебе не привыкла.
– Хорошо. Тогда дай мне руку. Руки долго не было. Я тщетно ловил воздух перед собой, пока не схватил воротник своей рубашки, висевшей на стуле.
– Где же ты?
– Я здесь, - пронеслось со стороны дивана.
– На диване?
– на всякий случай переспросил я. Молчание. Я подошел, сел осторожно на его край. Провел рукой по матрацу. Она сидела на спинке, я узнал ее ступню.
– Мне холодно, - пожаловалась она.
– У меня ничего нет с собой, - ответил я.
– Ну вот я и забралась повыше. Я решил больше не вступать в полемику и, схватив ее за длинную ногу, потащил на себя. И довольно долго перебирал руками, пока она не сказала:
– Ну, хватит. Я сама.
– И мягко спрыгнула на пол. Раздался хруст, шарниры повыскакивали. Тут из-за туч вышла луна, и я увидел ее распростертой на полу.
– Какая ты красивая, - прошептал я.
26.
Совершенно пусто. Не за что зацепиться взглядом. Можно только скользить, вглядываться. Но все это обращено не во вне, а только в себя. Подошел Лацман, ступая по песку, как флегматичный мул, трижды проклятый. Остановился, не проронив ни звука. На тысячу километров сплошная безводная пустыня и безоблачные небеса. Тысяча километров на одном дыхании, или, так скажем, издыхании. А я вдруг вспомнил, что в домике под карагачом я оставил письмо, и хотел было повернуться, но тут вспомнил о Лацмане, который стоял рядом, у меня за спиной и ковырялся в ухе. Нет, я не повернулся. Я подумал, что у меня еще есть минут 5 или 4, или... Лацман приблизился ко мне и молча протянул мне сигарету из своих запасов, с интересом косясь в ту сторону, куда смотрел я, косился с этаким прищуром, а я десять раз повторил про себя деревенское заклинание от порчи.
27.
Лукин сидел за столом, положив руки на колени. Он был смущен и подавлен. Напротив - Лацман нога на ногу, откинув голову назад, разглядывал его своими косыми глазами.
– Я вышел не сразу... Какое-то время я стоял у двери в прихожей.
– И горько плакал, - продолжил за него Лацман.
– Нет, я стоял и боялся
– Так-так. Дальше.
– Долго стоял...
– Лукин замолчал.
– А дальше-то, что было?
– Я взял дерматиновый чехол от спиннинга и вышел на площадку.
– Почему именно чехол?
– Так мне показалось надежней. Ну, то есть я должен был что-то держать в руках.
– А-а, - протянул Лацман.
– Я спустился вниз на лифте и, еще не доехав до конца, понял, что мне не нужно там выходить.
– Как так?
– Я боялся остаться один.
– Ну, а когда ты приехал...
– Двери открылись, и света внизу не было.
Лукин снова замолчал.
– Ну хорошо. Понятно, что ты куда-то там приехал, что в руках у тебя был чехол от мандолины...
– От спиннинга.
– От спиннинга. Все это понятно. Но вот не понятно другое. Почему на лестнице не оказалось ни одной ступени?
– Лицо Лацмана из насмешливого сделалось злым.
– Я сам этого не понял.
– Но ступеней-то не было?
– Не было.
– А как же так? Каким образом?
– Может быть, гипс?
– голос Лукина прозвучал звонко, так что Лацман на мгновение зажмурился.
– Может быть, это гипс?
– повторил Лукин. Я видел в одном фильме, как лестницу заливают гипсом. И мне показалось, что так и есть. То есть я не мог этого понять - было слишком темно, но я почувствовал шероховатость ногами.
– Хорошо, допустим.
– Лацман сел поудобней.
– Я почти выкатился наружу и выскочил из под?езда...
– В котором часу это было?
– Я не помню. Дело было ночью. Может быть, часа в три или в четыре.
– Это в такое-то время?
– Я вышел и, знаете, как-то растерялся. С одной стороны, улица хорошо просматривалась, а с другой: в каждом углу могла таиться опасность.
– Говори уж прямо: за тобой ото всюду следили!
– Да, мне так казалось.
– Дальше.
– Дальше? Я развернул чехол.
– Покажите, как вы это сделали.
– Вот так.
– В этой руке и в этой?
– Да.
– Понятно.
– Я развернул чехол и тихонько пошел.
– Направо, налево?
– Нет, сначала прямо. Шел и совершенно не чувствовал страха.
– А когда улица закончилась, повернул назад?
– Да.
– Так я и думал.
– Лицо Лацмана стало озабоченным, пальцы забарабанили по столу.
– Я почти не смотрел под ноги, - тихо произнес Лукин и опустил голову.
– Да ты только туда и смотрел!
– прикрикнул на него Лацман.
– Ты даже ни разу голову не поднял.
– Разве можно меня в этом винить?
– Тебя? Нет, конечно.
– Лацман придвинулся ближе к столу.
– Видишь ли, во всей этой истории с дерматиновым чехлом, в ночных гуляниях есть что-то такое... Понимаешь? Попахивает психиатрией.
Лацман наклонился совсем близко к Лукину.
– Чего тебе от меня нужно?
– спросил Лукин и затравленно поглядел на друга.
– Правды!
– гаркнул Лацман.
– Мне надоело слушать все, что ты мне тут наворачиваешь уже два часа.