Нравы Растеряевой улицы
Шрифт:
– Это само собой...
– Вот что-с! Нам теперича нужна вещь, лишь бы кое-как сляпана... Убьешь - хорошо; не убьешь - еще того лучше: зачем бить?
– Именно, правда ваша!
– подтвердил лакей.
– Я так вам докладываю: мое дело - исполняй: приказано сказать "от избытка", я исполняю, но достоверно знаю, что не токма...
Следует шептание: хозяин поддакивает, издавая какие-то звуки вроде: "гм... гм..." или: "д-да! во-от!" и проч.
– До приятного свидания, - заключает лакей.
– Будьте здоровы!
Лакей
– Ну?
– спрашивает строго и любезно хозяин, отводя его в сторону.
– Готово-с!
– Врешь, мошенник!
– Сейчас умереть!.. Я вам, Капитон Иваныч, такую девицу разыскал, истинно пшено! Провалиться!
– Прохор! Я тебя убью!
– Как вам угодно! Это именно уж сам бог вам помогает...
– Ежели ты в случае врешь, - сейчас умереть, так и разнесу!
– Что угодно! Я ей, Капитон Иваныч, так говорю: "Таинька! Вы их любите?" Вас то есть!..
– Ну?
– "Даже, говорит, до бесчувствия влюблена..." - "А когда, говорю, вы влюблены, то вы и должны удостоверить Капитона Иваныча в полном размере..."
– Ну?
– "Мне, говорит, стыдно; пущай, говорит, они меня сами вовлекут..."
– Первое дело!
– Н-ну-с; по этому случаю завтрашнего числа назначено вам быть в рощу... там дело ваше! Главная причина, маменька их очень строга, а насчет Таисы - вполне готова! Можно сказать одно: влюблена!
– А ежели врешь?
– Как вам угодно! Я подвел дело. Теперь трафьте сами...
– Я натрафлю!.. Верно ты говоришь?
– Издохнуть на месте! У меня, слава богу, одна спина-то...
Приятное молчание.
– Ну, Капитон Иваныч, - затягивает Прохор Порфирыч, - с вас тоже магарычу надо будет получить...
В дверях мелькают нетерпеливые фигуры рабочих. Порфирыч грозит кулаком; фигуры исчезают.
– Какой же это магарыч тебе? любопытно!
– Я много не прошу... Нам бы только как-никак перебиться... На вас вся надежда...
Порфирыч не торопясь вытаскивает свой револьвер.
– Ах т-ты, идол эдакой, подо что подвел! Небось опять красную?
– Да уж что делать!
– Клади! Погоди, я тебя и сам подсижу!
– А вот эти рублика по четыре, что ли...
Следует развязывание узла.
– Неси-неси-неси-н-н-н!..
– Капитон Иваныч! Что ж это вы говорите?.. Ради субботы-то хоть снизойдите! Ведь посмотрите вы на эту лузгу, издыхают! А вам все годится... Четыре целковых! он в работе шесть стоит... Это я вам истинную правду говорю... Капитон Иваныч?..
– Клади! Пес с тобой!
Прохор Порфирыч получает деньги и, отделив себе что следует и даже что вовсе не следует, собирается уйти.
– Погоди, - говорит хозяин, - мы с тобой, того...
– Слушаю-с, я сию минуту...
Радостно приветствуют своего избавителя неумелые люди.
И потом так рассуждают:
– Экой у этого Прохора ум, братцы мои!
– Чево это?
– Я говорю, у Прохора ума: страсть!
–
Мастеровые медленно разбредаются в разные стороны.
– Прощай!
– Прощай! до свидания... Ты куда?
– Домой. А ты?
– Я-то? Я, брат, домой... довольно!
Но медленность в походке, остановки и размышления над трехрублевой бумажкой, совершающиеся на каждых двух шагах, весьма ясно рисуют борьбу добра и зла, происходящую в душе мастеровых. При этом добро является в фигуре развале иной избы, в которой на трехрублевую бумажку почти невозможно получить ни единой крупицы радости, настоятельно необходимой в настоящую минуту; а зло - в форме кабака, где означенная бумажка может сделать чудеса.
Мастеровой делает еще два медленных шага, зло преодолевает, шаги принимают совершенно обратное направление...
и скоро только что расставшиеся приятели с громким смехом встречаются у стойки кабака "Канавки".
К ночи над городом нависла большая туча, и пошел тихий теплый летний дождь... Улицы были совершенно пустынны; нигде ни огонька; ярко горели только кабаки и харчевни.
В "Канавке" были растворены окна; из них, вместе с криками и звоном стекла, лились на улицу яркие полосы света и удушливый воздух, раскаленный плитою, на которой клокотали пятикопеечные пироги и селянки; в отдаленной комнате неистово играла шарманка, и огромный бубен ежеминутно и как-то тяжело охал под напором ядреного пальца севастопольского героя. Ближе, среди хохота, раздававшегося с неудержимою силою, по временам шло пение. Какой-то тощий портной, оцивилизовавший свой почти прародительский костюм разорванным до воротника сюртуком, пел песенку про вольника [Человек, охотой идущий в солдаты], приправляя ее некоторыми жестами. Прежде всего он сделал грустную физиономию, изображая собой старуху, мать вольника, прижал руку к щеке и, всхлипывая, тянул:
Да и что-о же ты, ди-и-тятко
Будешь тама наси-и-ти?
Тут певец вдруг встрепенулся и с отчаянным ухарством и присядкой торопливо запел:
М-ма-минька - сертучки, - ох!
Сударынька - сертучки, - ох!
Пус-с-кай сертучки-и!
Ну что ж? сертучки-и!
Носить буд-ду сер-ртучки-и!
Прохор Порфирыч, щедро упитанный Капитоном Иванычем, нетвердыми шагами возвращался домой и, вследствие непроходимой грязи, растворившейся в Растеряевой улице, поминутно поскользался на глинистой тропинке и хватался рукою за забор
– Эт-то кто такой?..
– вскрикнул он, натыкаясь на что-то живое...
– Да что, друг, шапки никак не сыщу...
– Кто ты такой?
– Я, брат, не здешний. Никак, провалиться, не сыщу этого демона, шапки...
– Что же ты, леший, безо время шатаешься?
– Да все, друг, теплого места ищу, которое ежели бы место, иной раз, сухое...
– Смотри, не попади в теплое-то!
– Я сам, братец, так полагаю... Надо быть, попадешь...
во-во-во... Ах ты, анафема! вот она, шельма... ишь! Запотела!