Нравы Растеряевой улицы
Шрифт:
– Беда!
– сказал хозяин.
Начался вялый разговор, поминутно прекращавшийся за отсутствием всяких новостей. Обоюдные усилия хозяина и гостя завязать разговор были напрасны. Наконец ударили к вечерне.
– Э-э-э!
– радостно произнес хозяин.
– Самоварчик пора.
Авдоть! Авдотья-а!..
Ответа не было.
– Что она, никак, оглохла?
Хозяин вышел в другую комнату, потом в сени. Порфирыч сел посвободнее, оглянул комнату - на стенах висели рамки с разными редкостями: птица, сделанная из настоящих перьев, наклеенных на бумагу; "отче наш",
Не понимая ее содержания, Богоборцев был глубоко уверен, что теперь таких картин уже нет нигде. Как любителю редкостей, Прохор Порфирыч часто "всучивал" Богоборцеву разные таинственные замки и прочие вещи, добытые у Лубкова.
Хозяин возвратился с прежним упорным желанием завязать разговор. Прохор Порфирыч, ужаснувшись предстоявшей каторге, прямо ударил в любимую тему хозяина.
– Как куры, Егор Матвеич?
– спросил он.
– Что, брат! Горе мое с этими курами! Главное дело, негде держать!
– Это неловко-с!
Хозяин вынимал из шкафа чайную посуду.
– Курице надобен простор, - говорил он, - а я ее в бане морю... Коли хочешь, пройдемся?
Гость и хозяин пошли. Егор Матвеич прошел двор, нагнувшись под веревкой, протянутой для белья, вошел в сад и направился к бане.
– Негде им разойтись-то!
– оборачиваясь, говорил он, - вот! Выпусти украдут!
В темной бане бродило по полу с писком и криком несколько породистых кур и множество цыплят; все это население загомозилось при виде хозяина. Цыплята начали пищать почти не переставая. Один цыпленок забрался на бочку со щелоком и поминутно взмахивал крыльями, опасаясь опрокинуться в пропасть.
– Эко у вас, Егор Матвеич, кочет-то богатый!
– Горлопан-то? о-о-о! он у меня беда. Ка-агда глаза-то продерет, почнет голосить, смерть!.. Кочет бедовый!.. Вот кахетинки меня сконфузили... Цыпляки как есть все зачичкались.
Хозяин подхватил одного цыпленка с полу и вынес к свету.
– Вот. Погляди-кось!
Цыпленок еле раскрывал глаза и чуть-чуть издавал плаксивые звуки.
– С чего же это они?
– Скука! со скуки... тоска!., взаперти, выпустить боюсь, народ, сам знаешь, какой?
– Это что!..
– Вот то-то! Ну, и грустит!..
Хозяин пустил цыпленка, отворил предбанник и показал породистую индюшку.
– Вот тоже охота у Филипп Львовича!
– проговорил Порфирыч, но вдруг был поражен неожиданной переменою, происшедшей в хозяине.
На лице его выразилось презрение. Филипп Львович был тоже охотник и, стало быть, соперник.
– Много вы с твоим Филипп Львовичем в охоте смыслите?.. О-о-хота! Много вы постигаете в охоте-то!..
– покраснев, в гневе произнес хозяин.
– Егор Матвеич!
– испуганно проговорил совершенно струсивший Порфирыч.
– Я это истинно, перед богом, упомянул, то есть так...
– Вам еще до настоящей охоты-то сто лет расти осталось!
У Филипп Львовича охота!..
–
– У него охота!
– Ей-богу... Просто обезживотел! "У меня, говорит, охота..." Так я и покатился!.. Ей-ей!
Прохор Порфирыч оробел.
– Знает ли он, - продолжал хозяин, - что такое охота?
Настоящая охота, гляди сюда...
Хозяин для примера взял в руки цыпленка и заговорил с расстановкой, отделяя каждое слово:
– Первое дело порода: это ведь он ни шиша не постигает.
Потому, есть курица голландская и есть курица шампанская...
– Это вер-рно!
– Погоди! Это р-раз! Ежели, храни бог греха, повалят ублюдки, это для охотника что?
Порфирыч молча и испуганно смотрел на хозяина.
– Видишь, вон щепка валяется? Вот что это для охотника!
– Трудно!
– сказал Порфирыч, не найдя другого слова.
– Второе дело!
– продолжал хозяин, - шампанская курица бурдастая, из сибе король... бурде - во! Понял?
Порфирыч кашлянул и переступил с ноги на ногу...
– Филипп Львович! Чижа паленого смыслит он! Опять, индюшка: ежели в случае ее по башке: тюк! она летит торчмя головой! Но аглицкий петух имеет свой расчет: он сперва клюет землю...
– Егор Матвеич!
– вопиял Прохор Порфирыч, чувствуя только, что он виноват, - перед богом, я это упомянул только ради смеху, сейчас умереть! какая же может быть у него охота?
– Болван он! Вот ему цена!
Хозяин бросил цыпленка и вышел.
– Я так и покатился!
– говорил Порфирыч, следуя за ним.
Богоборцев не отвечал, хотя и успокоился.
В комнате на столе уже кипел самовар.
Началось долгое и дружное чаепитие.
Через несколько времени Порфирыч остановился у ворот дома, принадлежавшего отставному "статскому генералу"
Калачову. Прежде нежели войти во двор, он тщательно осмотрел свой костюм, спрятал под жилет концы галстука, растопыренного в разные стороны "для красоты", и несколько раз откашлянулся. Все это делалось на том основании, что генерал Калачов считался извергом и зверем во всей Растеряевой улице; чиновники пробирались мимо его окон с какою-то поспешностью, ибо им казалось, что генерал "уже вылупил глазищи"
и хочет изругать не на живот, а на смерть. Словом, все, от чиновника и семинариста до мастерового, или боялись, или презирали его, но ругали положительно все. Растеряевой улице было известно, что он скоро в гроб вгонит жену, измучил детей и проч. Порфирыч, спасенный генералом от рекрутства, считал обязанностию задаром чинить ему садовые ножницы, разные столярные инструменты и был тоже убежден в его зверстве.
Приведя в порядок свой костюм, он осторожно входил в калитку; представление о генерале разных ужасов почему-то подкреплялось этой необыкновенной чистотой двора, всегда выметенного, этими надписями, начертанными мелом на сырых углах и гласившими: "не сметь" и проч.