Нравы Растеряевой улицы
Шрифт:
– Покашивается?
– глубокомысленно спросил Хрипушин.
– Все покашивается!
– Гм... да-да-да... Ну-с?
– Хорошо! Выходим из церкви, идем домой и, между прочим, нет-нет да обернемся назад, глядь - и он обернулся!..
– Цс-с-с...
– Что за чудо? думаем. Что ему от нас? Думаем себе: верно, так что-нибудь. Однако же прошла неделя, идем к обедне, глядь: опять он!.. И опять он все это как быдто бы...
– Покашивается?
– перебил Хрипушин.
– Да-да! Все как быдто бы глазом норовит.
– Что ж? Слава богу!
– в умилении произнес медик.
– Олимпиада Артамоновна! Как вы полагаете?..
– продолжал он, ядовито прищурив глаз.
– Вот глупости!
– Отчего ж? Пущай его! ничего... Слава богу! Ей-ей! Ну-с, матушка,
– Ну, друг сердечный, так это дело и пошло... Где мы, глядь - и он торчит!
– Вот тут самое интересное!..
– сказала Олимпиада не без иронии.
– Погоди, не перебивай... Дай ты мне договорить!
– Дайте, барышня, маменьке вашей договорить... Ну-с?
– Ну, хорошо!.. Так все это и идет... Раз сидим мы так...
дома сидим... скучаем... вдруг подъезжает мужик. "Здесь, говорит, такие-то живут?" - "Здесь..." - "Прислано вам, говорит, вон капуста... в день ангела..." (Точно, Стеша была именинница.) "Кто прислал?" - "Не приказано говорить..." Пытали, пытали - нет!.. Так мы растрогались, даже заплакали, право!
Хрипушин глубоко вздохнул.
– Ревем, - со слезами продолжала Авдотья Карповна, - и думаем: где это такой благодетель есть?.. За что нам господь милость свою посылает?.. Немного погодя, глядь, воз картофелю... фунт чаю... сахару... и все неизвестно от кого!.. Целковых, поди, на пять он, батюшка, нам всякой провизии презентовал! Каково это?
Хрипушин долго молчал, опустив голову вниз...
– Слава богу!
– произнес он, пожав плечами и вздохнув.
– Слава богу!
– Думаю я так, что беспременно он это посылает.
– Это который все покашивается-то?
– Да?
– вопросительно произнесла Авдотья Карповна.
– Больше некому!
– заключил медик.
– Больше некому!
Он... Олимпиада Артамоновна?.. Как вы полагаете?..
– Будет вам, пожалуйста!
– Хе-хе-хе!.. Он, он-с!.. Что ж? Слава богу!..
– Сколько мы ни разведывали, - начала снова Авдотья Карповна, - никто не знает... Наконец вчера принесла от него баба ногу телятины... Стали мы ее молить-просить; сначалу-то не подавалась... ну, а потом, видит наше умиление, сказала:
чиновник, вишь, Толоконников...
– Белокурый?..
– встрепенулся Хрипушин.
– Вот! вот!
– заговорили все разом, - всхохлаченный такой!
– Знаю!..
– стукнув рукой об стол, закричал Хрипушин.
– Знаю!
– Лицо этакое еще суровое...
– Знаю!., знаю!.. Теперь я понимаю... А? Ай да Семен Иванович! Покашивается! Каков? Проберу!.. Проберу, вот как...
хе-хе-хе... Каков? Позвольте-ко мне полрюмочки!.. Каково? Молодец!..
Хрипушин, пользуясь общим восторгом, успел опорожнить
графин и собрался тотчас же отправиться к Толоконникову для пробрания последнего сообразно его проступкам.
– Проберу-с!
– подмигивая и обращаясь к Олимпиаде Артамоновне, говорил Хрипушин.
– Проберу-у! Нельзя!.. Как можно? Нет!
Авдотья Карповна убедительно просила медика передать этому благодетелю самую безграничную благодарность. Хрипушин обещался примерно наказать преступника и дал слово притащить его в будущее воскресенье к Претерпеевым, дабы сама Олимпиада Артамоновна распорядилась с кавалером, как только ей будет угодно.
Уходя, Хрипушин, вследствие неустойчивости ног, налетел плечом на притолоку и, пользуясь этой остановкой, снова обратился к Олимпиаде Артамоновне.
– Барышня!
– сказал он нетвердым языком, - как вы полагаете?.. Покашивается-то?.. э-э? хе-хе-хе...
X. ЖИЗНЬ И "НДРАВ" ТОЛОКОННИКОВА
[Под фамилией "Толоконников" здесь изображено то же самое лицо, которое в очерке "Дела и знакомства" носит фамилию Богоборцева.]
Семен Иванович Толоконников принадлежал тоже к числу кавалеров "растеряевской округи", и, следовательно, сердца "наших" дам и в особенности их сундуки с приданым были не совсем безопасны от посягательств этого юноши. Юноша этот имел от роду около тридцати шести лет, был с виду угрюм, богомолен и, что всего удивительнее, не пил
Такие качества его, по-видимому, могли бы сулить томилинским дамам полное счастие и благоденствие, между тем на деле выходило не то, так что слово "небезопасны" я употребил с полным основанием. Прошлое Семена Ивановича до минуты поступления его на службу было обставлено множеством разного рода оскорблений: в детстве, в доме родителя своего, дьячка села Толоконникова, он был много бит, единственно ради непроходимого сна и обжорства, которыми были переполнены все годы его детства; в училище он был предметом общего поношения ради неспособности к наукам; затем, исключенный из последнего класса духовного училища, поступил на службу в одну из палат, и здесь к его мизантропии, начинавшей проглядывать в отрывистых ругательствах к сослуживцам, прибавилось еще несколько весьма резонных причин. Неповоротливость, угрюмость и деревенщина, одолевавшие Семена Ивановича, сделали то, что он стал какою-то притчею во языцех чиновников и на долгое время доставил им материал для развлечений во время курения папирос в коридоре. Первые годы служебного поприща Семена Ивановича были едва ли не самыми тягостными в его жизни. В эту пору общее полупрезрение, которым был он окружен, заставило его подумать о себе: у него начало шевелиться в груди что-то вроде сознания, что он несчастный человек, что его надо жалеть, а не насмехаться над ним; а так как над ним насмехались, то он, жалея себя, стал чувствовать потребность мести кому-то... Деревня, училище ни на волос не подготовили его к чиновнической жизни, к чиновническим интересам, и "выбиться в люди", отомстить путем чиновническим он не мог никак; сколько он ни ломал голову над этим предметом, сколько ни старался выучить себя разговаривать и даже ходить так, как его сотоварищи, ничего не выходило из этих многотрудных стараний... Тоска его, по всей вероятности, была бы безысходна, если бы, к счастию Семена Ивановича, ему не предложили другой должности. Новинка этой должности для Семена Ивановича состояла в том, что его поместили в отдельной комнате, в самом углу здания, вдали от тех частей палаты, где кишат рои опротивевших ему чиновников. Семен Иванович занимался исключительно печатанием конвертов и отправлением их на почту. Чиновники забегали сюда только на одну минуту. Семен Иваныч целые дни оставался в обществе молчаливых сторожей и в обществе бобровой шубы господина управляющего, которая безмолвно висела на гвозде как раз против физиономии моего героя. Тишина здесь была неописуемая. Отсутствие людей и человеческих звуков доставляло Толоконникову истинное удовольствие и незаметно навело его на мысль, что одиночество есть настоящее средство для достижения более или менее счастливой жизни. С этого времени, не отдавая себе обстоятельного отчета в своих поступках, стал Семен Иванович устраивать собственное хозяйство.
Со времени поступления Семена Ивановича в должность прошло уже более пятнадцати лет, а он по-прежнему живет один-одинешенек. Хозяйство его доведено до высшей степени совершенства; посмотрите, чего-чего только нету у него: в шкафу, в верхней половине, все полки заставлены посудой, которой хватит на пятьдесят человек: тут и вилки дюжинами, и ложки, и чашки, и проч., и проч., - все подобрано под одну масть, "под кадриль", как выражается Семен Иванович. Нижняя часть шкафа, то есть комоды, битком набиты бельем разных сортов и видов; попадаются даже принадлежности женского туалета, и тоже все дюжинами, все новенькое, нетронутое... По стенам лепятся сундуки; откройте их и загляните туда: платье и летнее и зимнее наложено целыми ворохами, моль бродит по нем, потому что Семен Иванович никогда еще не решался надеть и носить этого нового платья, - все ему чуется, что в нем самом или вокруг него нет чего-то такого, что бы дало ему право стать наравне со всеми, быть как другие, и ему стыдно было одеваться так, как одеваются другие. "С чего такого, подумают люди, вырядился?" - полагал Семен Иванович, и платье гнило в сундуках, ожидая счастливого дня... Хотите вы папирос, Семен Иванович тотчас же предложит вам их во множестве сортов, легких, крепких, хоть сам никогда не выкурил ни одной папиросы.