НРЗБ
Шрифт:
«Пока они откажутся от своего коллективизма, еще лет сто пройдет. Это у них не советское, а еще славянское, знаете, община, задруга».
«Задруга?»
«Ну да, задруга — большая семья у южных славян, вы что, по истории не проходили?»
«Во память. Но, знаете, жить в обществе и быть свободным от общества тоже нельзя».
«Поздравляю — Ленин, который, конечно, имел в виду, что общество это он».
«Положим, Джон Донн…»
«Остров-шмостров, лишь бы не архипелаг».
«Архипелаг смотря какой. Мы прошлым летом были на Эгейском море. Мы сначала хотели из Израиля проехать в Мессопотамию — Бальбек там, Вавилон, но нас отговорили — жарко и толкучка».
«Туда бы сначала парочку нейтронных бомб кинуть, потом уже ехать».
«Вот ты скажи об этом американцам, они тебе съездят».
«Я недавно стал объяснять тут одним, что японцы им по гроб жизни благодарны должны быть за Хиросиму, так они говорят, этого не то что вслух произносить — думать и то нельзя».
«Вот тебе и свобода».
«A я бы им выдал из Гейне: «Чем больше я узнаю людей, тем больше я люблю собак».
«Да здесь о Гейне никто не слыхал».
«У меня приятель любил повторять эти слова, но жизнь отучила. Жена вечно таскала его к своим старикам, а у них собака, большой такой доберман, но глупый, всего его облизывал, пока он не развелся».
«Гейне тоже, наверно, для красного словца сказал. Вообще-то евреи собак не любят».
«Евреи и мусульмане».
«A я не понимаю, почему я обязан любить собак, мусульман, христиан и, раз на то пошло, евреев. Если вы так любите евреев, что ж вы все сидите здесь, а не в Израиле? Я, извините, терпеть не могу толпы, да и самые отборные экземпляры человеческого рода переношу только в ограниченных дозах и в специально отведенных местах».
«A карнавализация? Бахтин тебя по головке бы не погладил».
«Бахтин это типичное порождение сталинизма с его культом массы, подавляющей личность. Карнавал — не свободная стихия, а принудиловка, вроде посылки на картошку. Что если во время вашего карнавала я хочу в своей башне слоновой кости книжку почитать?»
«Почему же Бахтин так моден на Западе?»
«Массовая популярность ему как раз идет. Запад же только и мечтает избавиться от своей свободы».
«Ну, а в России почему? Там-то по свободе соскучились».
«Соскучились, но по-своему. Я помню, как однажды, в самый разгар оттепели, я был в Москве (сам я из Риги) и меня взяли с компанией за город, тогда это называлось в поход. Все свои ребята, туристы, интеллектуалы. Вождем у них был знаменитый молодой философ, Андрей, кажется, фамилии не запомнил. Его все знали, народу пришло куча, ну, протащились сколько-то там километров, и привал. Поели, все общее, еды навалом,
«A про пирожное там ничего не говорилось?» — неожиданно перебила молчавшая до сих пор женщина. Она недавно переехала из Техаса и еще никого не знала. Все с интересом на нее посмотрели.
«Про пирожное?»
«Да, про неделимость пирожного на части как предмета роскоши, теряющего при расчленении бо?льшую часть своей ценности».
«Теперь, когда вы это говорите, припоминаю. A вы откуда знаете? Неужели вы тоже там были?»
«Нет, но я потом довольно хорошо знала всю эту компанию. В походы они уже не ходили, но пресловутая теорема о неделимости пирожного дебатировалась у них еще многие годы. На моей памяти она так и не была признана доказанной».
«Ну, теперь у нее есть шансы. A Андрея вы тоже знали?»
«Очень хорошо. Он был, да что я, наверняка, и остался, очень интересной фигурой. Мне вдруг вспомнилась одна забавная история с ним, только она не вполне аппетитная».
«Ничего, все уже поели. Рассказывайте».
«Я-то по образованию биолог, меня подобные вещи не смущают. Я расскажу, тем более, что имена вы, к счастью, слегка перепутали. И вообще, все это было давно и чуть ли не на другой планете».
2.
«Андрей, — начала она свой рассказ, — был человек замечательный во многих отношениях. Талантливый философ (что-то он там придумал раньше американцев), турист и вообще мужчина хоть куда, всем помогал, диссидент… Но это ерунда по сравнению с его главной страстью…»
«Не иначе, бабы?»
«Бабы не то слово».
«Извините, женщины».
«И не просто женщины — жены».
«Чужие?»
«В том-то и дело, что свои».
«Сколько же у него было?»
«В лучшие годы — в среднем пять-шесть. Он был убежденный, преданный, заботливый многоженец. Он любил всех своих «жен», вместе с их детьми от прошлых браков, а еще больше — с его собственными. Жен он устраивал на работу, а детей в школы, в том числе специализированные — музыкальные, математические, спортивные. И у них не было не только никаких склок и ревности, но и никаких секретов. Все делалось, думалось и оценивалось сообща…»