Нуба
Шрифт:
Он просыпался, ел принесенную рабами еду и шел на берег, садился в углубление на вершине прибрежной скалы, что одним краем уходила в воду и была по черноте расписана белесыми разводами соляных кристаллов. Ждал огней с большого берега.
Были времена, когда огни загорались почти каждую ночь. И руки перевозчика саднили от гладкой рукояти шеста, а ноги не просыхали от соленой воды, плескающей в промежутках мокрых бревен. А иногда наступали тихие времена, неделями ночь плыла над черной водой новолуния, серебряной водой полной луны, багровой водой заката, и ни единый огонь не протыкал теплую влажную темноту.
Неся свою службу, он имел все, что попросил взамен. Вдоволь еды и пива, пугливых плачущих женщин, их приводили рабы, стояли у входа в пещеру,
Когда-то его еще интересовало — куда же они пропадают. Но то было давно и ему надоело собственное любопытство. Даже сожалеть о том, что сделка была совершенно честной, и неумолимо исполнились все его высказанные желания, как сказал, именно так и исполнились — ему надоело. Потому что одним из условий сделки было то, что изменить после нельзя ничего. Ни единого проговоренного им слова.
Ушли в прошлое бессонные ночи, когда, насытившись до удивления едой, женщинами, сладким питьем и бешеными танцами на праздниках черного песка, он перебирал в памяти сказанные слова и прикидывал, как нужно было сказать их иначе. Чтоб — захотел и вернулся, туда, откуда был изгнан за мелкие кражи и мелкие пакости, и мальчишки смеялись вслед дрожащему старику, подымающему в бессильной ярости высушенную годами руку с маленьким кулачком…Стать старейшиной, карать и миловать соплеменников, выбирать женщин, сладко есть и изредка отправляться на степную охоту. Но лежа без сна, разглядывая вереницы светляков на неровном потолке пещеры, отбрасывал одну мысль за другой. Старейшиной — навечно? Нет. Никем и ничем нельзя становиться навечно, без возможности измениться.
Настал день, когда он сел и засмеялся открытию. Оказывается, он хотел получить все и остаться свободным в делах и решениях. Но именно свобода была его платой. Потому что когда он приполз на берег переправы и разжег свой маленький костер, шепча в него призывные заклинания, у него не было ничего. Ни знаний, ни силы, ни молодости. И понимая, что та сделка была единственно верной и неумолимо честной, он перестал смеяться и заплакал. Лег снова, потому что после дневного сна его ждала ночь, сторожевая скала на берегу и маленький плот. А также огни, читать которые они научился точно и без ошибок. Огни глупцов, приходящих со всех краев огромной земли, несущих то, что казалось им мелким, не имеющим цены, чтоб выпросить за это нечто большое и важное.
Тогда он вытер слезы, текущие по красивым щекам, украшенным небесными татуировками. И постарался заснуть, чтоб к ночи сделаться, наконец, настоящим. Тем, кто осознал и смирился.
В тот вечер с площадки на кольце скал, внутренности которого перевозчик никогда не видел, смотрел на темный вход в маленькую пещеру жрец-повелитель. Прозревая метания человека, что наполняли каменную пустоту биением, подобным биению сердца в клетке костей, ждал, и когда понял, что переход закончен и еще один живой пополнил ряды темноты, став бессловесным и смирным довеку, кивнул и отправился вниз по длинной витой лесенке с резными, ласковыми к руке, перилами.
Этой ночью перевозчик занял свое место, удобно устроился на мягкой шкуре, постеленной в углублении скалы, и стал смотреть в темноту, присыпанную сверху яркими звездами. Луна уже побелела и тихо торчала над головой кривой нашлепкой на праздничном небесном своде. Свет от нее ложился на черную воду, рисуя по ней белую рябь, но не доставал да берега. Там, на полосе песка, было темно.
Не сводя глаз с глухой темноты, перевозчик лениво перебирал в памяти последнюю еду: перед жареным мясом крокодила рабы принесли ему запеченных черепашьих яиц. А еще раньше — тушку крупной степной курицы, это хорошо, он любил жареную курятину. Надо подумать, чего не ел давно, подумать сильно и тогда к следующему утру он увидит молчаливого раба с подносом, на котором разложено желанное блюдо. Жаль, не так много он знал их за свою жизнь, а попробовать
Перевозчик цокнул языком, вспоминая, как на ярмарке в свои настоящие пятнадцать, девушка вынесла ему калебас и подала смеясь. Ах, какое же вкусное было пиво, как щипало язык, как улыбались ее глаза, обведенные россыпью цветных узоров!
С тех пор он мечтал о нем всю свою долгую нищую жизнь, а потом, уже на острове пил бессчетно. И девушек несколько раз приводили к нему точно таких — невысоких, с черными блестящими косичками, закутанными цветным покрывалом. И с грудями как вымя молодой козы — чтоб соски длинно торчали в стороны. Но то первое пиво было лучшим. А девушка…
Он приподнялся с нагретой шкуры, опираясь рукой на верхушку скалы.
На темном берегу вспыхнул маленький огонек. Помигал и загорелся ровным пока еще светом. Не сводя глаз с огня, перевозчик медленно сел, охватывая руками блестящие гладкие колени. Не пропустить изменения цвета, не моргнуть, когда огонь заговорит с ним. Он первый стоит на страже острова Невозвращения и на его сильных красивых плечах лежит первое знание о том, кто пришел и что принес владыкам-жрецам.
В мешке папы Карумы кроме полупустой уже фляги, тряпицы с остатками сыра и нескольких квадратиков серебра на кожаном шнурке лежали маленькие, туго свернутые кожаные свитки. В одном из них торчала палочка, привязанная к пузырьку из крошечной тыквы. А под плотно пригнанной пробкой — густая черная жидкость из ягод аханки. Каруму никто не учил грамоте. Но видя на ярмарках, куда он гонял скот, иноземных писцов, с важным видом скребущих по восковым табличкам острыми стилами, пастух задумал и себе облегчить жизнь, добавив к голове написанные для себя памятки. Таблички не годились — тяжелы и неудобны углами. И он, прохаживаясь и зорко наблюдая за разноголосым людом, брал на заметку все, что могло пригодиться. Он знал, что умен и гордился этим. Конечно, придумывать чернила сам не стал, к чему тратить силы и время, когда можно угостить пивом писца и поговорить с ним о всяких пустяках, нахваливая и удивляясь. А вот выделывать тонкие гладкие кожи, по которым палочка оставляла четкие следы, это он сам догадался. И ничего, что его значки и картинки не прочитает никто, так даже лучше. Крупицы знаний, то от подвыпившего купца, а то от старейшины деревни или от колдуна-бэйуна — превращались в тесные ряды лишь ему понятных крошечных значков, а тонкая кожа потом сворачивалась в тугую трубочку и укладывалась на дно мешка. Вторая голова хитрого Карумы — вот чем был его мешок, и потому он нес его сам.
Сейчас, на песчаном берегу, под бледным светом далекой луны Каруме не было нужды разворачивать кожаные свиточки. Все, что относится к берегу Невозвращения, он знал наизусть и даже то, что когда-то записал, выучил тоже. Но к чему рисковать, вот его вторая голова — всегда под рукой. На тот случай если первая вдруг поглупеет и потеряет память.
Он знал, нужно дождаться, когда луна вскарабкается на самый верх ночного неба. И знал, для костра нужно отыскать древний очаг, сложенный на самом берегу, напротив острова. В его мешке лежали сверточки с порошками, которые не дадут костру погаснуть и кусок кремня для высекания огня. А еще — два заклинания, нанесенные тайными точками на кожаный свиточек. Прочие сведения о береге Невозвращения ходили слухами, передавались с оглядкой изо рта в ухо в ночных разговорах.
Короткое заклинание стоило ему трех калебасов пива и целой ночи на ярмарочной площади с хмельным здоровяком-бэйуном. Но умный Карума понимал — короткое, если дается всего лишь за пиво, может завлечь его в ловушку. И потому искал еще одно.
Это обошлось ему дорого. Пятнадцать хороших коров отдал он, а как долго искал — кому отдать! Было это давно, он записал заклинание на отдельном свиточке, туго свернул кожу и, закрутив ее в тонкую пластинку металла, повесил на шею. Стал ждать. Он умел быть терпеливым.