Нуба
Шрифт:
— Я принесу тебе таких, Хаидэ. Только стеклянных. Я знаю мастеров, далеко, за морями, которые делают этих рыб. В огне.
Будто услышав последнее, растянувшееся в вечность слово, огонь завыл и кинулся с вороха веток, облизывая висящие над костром мокрые вещи, рванулся в лицо, ширясь и вырастая. И ничего не осталось, только огонь перед глазами и жар, обжигающий лицо.
Нуба закричал, обхватывая девочку, откинулся назад, поворачиваясь на пятках, зашарил руками по голой груди. Один. Нет ее, исчезла, утекая из рук, утончаясь и пропадая.
Невнятно и мерно забормотал над головой глуховатый голос маримму, ударил в левое ухо стук барабана, перемежаясь с шелестом бамбуковой
Всхлипнув и дергаясь, Нуба раскрыл глаза, водя ими по черным листьям, гроздьями свешенным над маленьким костром. Сглотнул пересохшим горлом, ощупывая языком сухой рот. На бритую голову легла теплая рука маримму. Продолжая выпевать слова, тот придерживал его затылок, покачивая успокаивающе.
— Где… она? Ку-да?…
Слова проталкивались колючими шариками, застревая в горле, но надо было спросить, потому что — исчезла, а как же он будет хранить ее. Он вытянул перед собой удивительно тонкую жалкую руку, сжал кулак и, сморщив лицо, возненавидел свое тощее юношеское тело, худые плечи, острые колени.
— Имя! Назови мне его! — лицо маримму приблизилось, глаза впились в лицо мальчика, и боль побежала по руке, там, где учитель схватил его запястье, сжимая все сильнее.
— Хаи… Хаидэ, княжна…
Размываясь, утекая белым тонким песком, взвихренным водяными струями, исчезала широкая степь, полная через край сочных трав и цветов, нежных и пряных запахов и птичьих вскриков. Исчезал ручей, бегущий к морю по руслу из золотого песка и желтой глины. Ива, опустившая ветки в прозрачную воду. Светлые мокрые волосы девочки, прижавшейся к широкой черной груди.
Маримму, глядя в теряющие выражение глаза, ждал. Но лицо мальчика, лежащего головой на его коленях, каменело, превращаясь в равнодушную маску. И тогда он, встряхнув тыкву-бутылочку, поднес узкое горло к сухим губам, раздвинул их пальцем. Мальчик послушно приоткрыл рот, глотнул протекшую по языку влагу. Убирая бутылочку, маримму быстро заткнул ее пробкой, бережно пряча за пояс в распахнутый мешочек. Придерживая голову мальчика, глядя, как закатываются глаза, показывая полумесяцы белков, а из уголка рта натекает тонкая ниточка блестящей слюны, стал ждать.
По обеим сторонам толстого дерева, под которым сидел маримму с бесчувственным телом на коленях, два учителя помоложе мерно встряхивали — один маленький барабан, прижатый к белой тоге, другой — погремушку в черной руке.
Потрескивал тихий огонь, пролезая звуками в промежутки, когда замолкал барабан, мелькали на глянцевых листьях красные пятна. Мальчик спал, мерно поднимая и опуская грудь с выступающими ребрами, и его голова тяжелела на локте маримму. Время шло. Над черной кроной, перекрывающей усыпанное звездами небо, выкатилась белая маленькая луна и незаметно для глаза двинулась через небо. После долгого ожидания маримму пошевелился и, нащупав рукой мешочек, снова вынул бутылочку, зубами вытащил пробку, выронил ее в услужливо подставленную ладонь помощника. Приложил узкое горло к губам, вытягивая ноги под отяжелевшим телом. Набрав в рот щиплющего язык зелья, дождался, когда второй маримму закроет бутылку пробкой и сунул в мешочек, затягивая горловину. Только тогда, откидываясь спиной и головой к стволу, глотнул. Всхлипывая, втянул воздух в легкие. И теряя себя, полетел, пронизывая костер, поднимаясь над ним вместе с белесыми клубами теплого дыма, закружился в черных пустотах между крупных, мигающих звезд и, отодвигая бестелесной рукой облака, а другой продолжая придерживать затылок сновидца, вынул из черноты солнце, палящее над бескрайним морем зеленой травы, усыпанной белыми и синими цветами.
Все быстрее и быстрее летел вниз, падая к самой траве и, бесшумно ударившись, боком покатился по вытоптанной поляне к палатке, обтянутой старыми шкурами, вытертыми до блестящих проплешин. Там, перекатившись
Исчезая в ушах, отлетая от того, кто был недавно учителем маримму в многослойной белой одежде, шелест и постукивание превратились в женские причитания и резкие вопли.
Полог из шкур заколыхался, оттуда спиной вперед выползла старуха, обряженная в лисьи шкуры. Поднялась, бормоча скороговоркой, накинула на жидкие седые волосы капюшон с оскаленной острой мордой. Всплескивая руками, манила вторую, что пятилась, выставляя косматый зад, обернутый старой волчьей шкурой. И, вскрикивая по-звериному, подбежала сбоку, хватая руку белокожей высокой женщины, что выбиралась следом за волчицей. Оказавшись снаружи, женщина выпрямилась, выпячивая к солнцу огромный живот. Оттолкнув старух, пошла вперед, глядя перед собой сощуренными глазами на белом, как мел, лице. Шла медленно, но уверенно. И только единожды остановилась, коснувшись живота, но тут же отдергивая руку. Старухи, идущие по бокам, с готовностью взвыли, имитируя крики роженицы при схватках. А беременная, молча переждав несколько мгновений, снова пошла вперед, через утоптанную площадку, к раме из срубленных и вкопанных в землю стволиков степного дуба. Солнце стекало по золотым волосам, укрывающим крепкую выгнутую спину, трогало щеки и лоб, высушивая бисеринки пота над верхней губой.
Подойдя к раме, женщина повернулась и, встав на колени, схватилась руками за висящие кожаные петли. Уперлась раздвинутыми коленями в пыльную землю. Несколько раз вздохнув, закусила губу, глядя через прищуренные глаза на солнечный диск. Схватка выгнула ее тело, и волосы, коснувшись травы, легли на нее плотной волной. Приплясывая вокруг, старухи мяли торчащие под шкурами животы, куда они заранее привязали по мешку, набитому травой. Зорко следили за рожающей, и когда очередная схватка сводила каменное лицо и сжатый рот, не издававший ни единого стона, разражались жалобными воплями, стенали, охали и причитали.
Время шло, солнце палило все жарче, сильные руки тянули и выкручивали крепкие кожаные петли, дергались по белой земле колени. И вот, после особо громкого крика лисицы и волчицы, роженица повелительно крикнула, прислушиваясь к своему телу. Поскуливая и взвизгивая, старухи закружились, кивая оскаленными мордами, и давя на поддельные животы изо всех сил. А из-за палатки вышла и, подхватывая с подноса кувшин и кинжал, стремительно двинулась к ним высокая статная женщина в черном глухом платье и белом покрывале, прижатом к волосам серебряным обручем. Отскочив, ряженые затянули дрожащими голосами родильную песню, выманивающую плод. И беременная, ухнув через стиснутые зубы, оскалилась, напрягаясь в последнем долгом усилии. Женщина в покрывале упала на колени, пачкая расшитый подол светлой пылью, поставив кувшин рядом, протянула руки. Подхватывая мокрый красный комок, улыбнулась пронзительному сердитому крику.
Хватая ртом жаркий воздух, роженица осела на окровавленную землю, вытягивая в петлях руки, ее голова повисла, а с висков упали пряди волос, закрывая мокрое лицо.
— Я, Фития, посланная твоим мужем, принимаю это дитя, — женщина чуть нахмурилась, поворачивая кричащего ребенка, — твою дочь, Эния, да будут долгими ее годы и твои годы.
Держа на коленях девочку, нянька протянула назад руку, нащупывая отскочивший кинжал, вытряхнула из ножен и отсекла пуповину, ловко завязала узелок у маленького живота. Передавая ребенка волчице, взяла с земли кувшин. Тяжело поднялась с колен, убирая с лица матери волосы.