Нуба
Шрифт:
— Дергаешься, будто мышь. Сто шагов осталось, там встанешь.
Мальчик затих, шаря глазами по вновь заблестевшим звездам. И не пытаясь вырваться, напряг слух. Его покачивало, он лежал, на спине. Рядом слышался мерный топот, сопение, а издалека доносился плеск воды. Кто-то из темноты крикнул, и один из тех, что рядом, крикнул в ответ, неожиданно громко, над самым ухом.
Через обещанные сто или чуть больше шагов, покачивание прекратилось, тело мальчика ухнуло вниз и в спину вдавились острые камни. Черноголовый навис, расплетая петли на запястьях и щиколотках. Дернул за веревку, освобождая шею. Но не снял
— Мы с тобой не поплывем, избранный. Да будет справедлива к тебе ночная птица Гоиро, служи ей верно. Понял?
Мальчик молчал. Бэйун отошел, натягивая веревку, пошептался со спутниками — те разминали уставшие от носилок руки. И ступая к черной, резко пахнущей солью и нефтью воде, потянул мальчика за собой.
Из темноты, смутно чернея на залитой жидким светом от звезд воде, показался плотик, собранный из размокших пухлых бревен. Забелел перевозчик, точно такой, какого увидел Маур под веками. И соскочив с размокших бревен, заговорил вполголоса с одним из бэйунов. Другой подвел мальчика к воде, подтолкнул на плот, и, передавая веревку перевозчику, осклабился так, что зубы ярко блеснули.
— Будешь там, помни, что твоя названная мать продала тебя старику за худую корову. А Карума, пусть не накажет его птица Гоиро, перепродал тебя нам, бэйунам приозерных земель. За десять хороших овец. Мы же получили за тебя еще лучшую плату!
Приподнял на руке связку нарубленных серебряных квадратиков с дырками. И захохотал, издеваясь.
Перевозчик, шепча, усадил мальчика в центре плота, набросил конец веревки на крюк, торчащий в бревне. И наклонившись, сунул ему ко рту бурдючок, из горла которого запахло резко и неприятно.
— Я не хочу, — попытался возразить мальчик, но мужчина прикрикнул и впихнул горлышко в полураскрытый рот. Даваясь и плача, Маур хлебнул вонючей жидкости, проглотил, вытирая рукой текущие на подбородок струйки. И слушая, как грубые голоса мужчин улетают в ночное небо, медленно повалился на спину. Засыпая, радовался, что боль на животе заснула тоже. И лишь мысль о том, что он продан трижды, не захотела спать, а билась и билась в висках, жалила и колола сердце, пока плотик, покачиваясь и ныряя краем в плескающие волны, медленно увозил его к острову, с которого нет возврата.
Этой ночью папа Карума пришел один, и некому было помочь ему напоить годою отваром. Но когда он поднес ко рту черного пленника коровий рог, уже наполненный вязкой жижей, тот сам открыл рот, и Карума, с облегчением переведя дыхание, убрал палец от спиленного кончика. Нуба глотнул и напрягся, ощутив в знакомом запахе съестного — горячего молока с кровью, перемешанного с крепким мясным бульоном на травах — чужой резкий запах. Но жидкость уже протекла в желудок, а рог вдвинулся глубже, в самое горло. И так же как мальчик на плоту, давясь и кашляя, Нуба глотал, обвисая на затянутых веревках.
— И хорошо, — сказал Карума, выдергивая опустевший рог. Бросил его в костер, вытер руки намоченной в отваре травы тряпицей и ее тоже выбросил. Снова наклонился над неподвижным лицом великана и ласково повторил:
—
Он распутал ремни на руках пленника, наклонился, без всякой боязни подставляя тому спину. Снимая петли с ног, продолжал говорить, хваля сам себя и радуясь своему уму:
— Еще когда отвечал мне, я услышал, голос не тот, не тот голос, годоя. А теперь будешь как большой мул, послушный и сильный. Встань. Ну!
Задрал голову, глядя снизу, как подымается к колючей кроне большая голова с короткой отросшей щетиной упрямых волос. Отойдя на шаг, засмеялся глупому виду годои, его опущенным вдоль тела безвольным рукам с полураскрытыми кулаками, и глазам, глядящим перед собой.
Задирая подол плаща, помочился в костер, затоптал сандалией ползающие искры. Приказал:
— Иди! Туда!
Нуба шагнул в темную степь. Ветки акации хлестнули по равнодушному лицу. Мерно переставлял ноги, давя ступнями камушки и колючие кустики на обочинах тропы. Карума шел позади, придерживая локтем на боку дорожный мешок, и снова, посмеиваясь, говорил сам с собой, обращаясь к пленнику.
— Пока ты был послушным годоей, то и жил без всякой заботы. Папа Карума тебя спас. Кормил и поил. И не продал тебя и сам не погнал со стадом на большой базар. Говоришь, не сумел бы? Ну-ну, какое теперь дело — сумел бы или нет. Смотри, слушай, мой большой мул, все вышло, как хотел папа Карума! Даже если в твоей голове крутились другие мысли. А ведь крутились? Мальчишка убегал к тебе по ночам. Думаешь, я не знал, куда юркает? И ответы твои… Всего раз папа Карума захотел спросить для себя. И ты не дал! Сверни. Сюда. А то лоб разобьешь. Иди прямо. Надо было дать тебе разбить лоб. Я не злой человек, но почему кто-то должен забрать у меня мое? Я ведь не забирал твоего, а? А вовсе даже спас тебя, когда ты выполз из пустыни и помирал, как большой червяк, весь в красной пыли.
Уставая говорить, он вынимал из мешка флягу, гулко глотал из нее молоко и вытирая рот, поспешал, догоняя мерно идущего великана, облитого звездным светом. Дважды, покрикивая, останавливал пленника и садился отдыхать, вытягивая ноги в крепких сандалиях. А потом снова вставал и гнал послушного мула дальше.
— Нам всю ночь идти, до рассвета. А там переждем в буше день. Хорошо бы оставить тебя себе, такого вот, на хозяйстве. Но порошок ил-пиру сильно сокращает жизнь, я знаю, как тобой распорядиться получше, мул.
Нуба шел и шел под воркотню старика, глаза его глядели вперед, все видя и ничего не оставляя в замершем мозгу. И тело, отмечая каждый попавший под ступню камешек и каждую колючку, впившуюся в локоть, равнодушно принимало боль.
Он видел, как звезды над краем земли потускнели и скрылись в наползающей светлой заре, как сбоку выкатило яркий краешек солнце и пошло вверх, вытаскивая из ветвей и трав порскающих в небо дневных птиц. Слышал, как они пели и как порыкивал вдалеке лев, укладываясь спать после ночной трапезы. И послушно остановился, когда папа Карума повелительно крикнул, указывая на купу густого кустарника, усыпанного кожистыми листочками и неожиданно нежными белыми цветами, крошечными, как светлые дети.