Нулёвка
Шрифт:
Взгляд набрел на кран. Низко, над сливным отверстием. Хорошо, что низко. Для стоящего во весь рост человека унизительно так нагибаться, чтоб утолить жажду. Но это карцер, в который все попадают после экзекуции, в определенной кондиции, и кроме как ползать ничего не могут. Хорошо, что кран низко. Надо собрать силы и подползти… Провалился в сон, сознание ушло блуждать.
Владикавказ великолепен! Редкий город может похвастать такой декорацией. Близость гор, нависающих с юга над городом, впечатляет, как постоянно звучащий органный аккорд! Столовая гора приковывает взгляд, провозглашает внутри вас минуту молчания, заставляет испытать катарсис перед божественным величием природы. Как будто из-под нее вытекает Терек. Как старый дед, постоянно ворчит, гонит мутную воду. Он раз
Аслан вспомнил, как с другом гулял по набережной. Тогда он был еще юношей, ему было лет четырнадцать-пятнадцать. В эту летную пору, напитанный частыми июньскими дождями, Терек разлился: ревел, гудел; нес тонны песка, ила. Вода была как цемент, почти черная, пенила волну, закручивая водовороты. Друзья подошли к месту, где часто купались, переплывали реку. Солнце слепило, кусалось. Теплый ветерок подзадоривал. Место вроде то, но река не та – мощь стихии завораживала, пугала. Аслан решил испытать себя, рискнуть – бросить вызов стихии. Посмотрел вниз – уровень воды заметно поднялся. Он скинул портки. Взяв скорее себя, чем друга, на слабо, перешагнул страх – прыгнул в воду. Терек скрежетал зубами – гулко сталкивал валуны, катая по дну. Когда голова Аслана вынырнула, а прошла целая вечность, друг подхватил вещи и побежал по берегу, сбивая ноги о камни. Бурный Терек басовито громыхал, нес бревна, ветки. Среди этого ужаса, среди разбушевавшейся стихии то исчезала, то появлялась, как поплавок, чернявая голова Аслана. Два километра ниже по течению, почти в Ногире, барахтаясь, прибился он к берегу. Выполз обессиленный на теплые камни. Переведя дух, отплевавшись, отдышавшись, побрел навстречу, бежавшему, как по раскаленным углям, другу. От пережитого Аслан чуть не заплакал, маска детского испуга на миг проявилась на лице. Глаза покрылись тюленьей пленкой. К коже узорами прилип черный песок. Он смотрел на бурлящий Терек и не мог поверить… Второй раз не прыгнул бы ни за что. Терек пощадил его, не наказал за дерзость, легкомыслие, браваду. Не затянул под корягу, не ударил об валун. Покрутил, как в стиральной машине и выбросил. Он даже дна не коснулся ни разу.
Горы величественно молчали. Высоко в небе, в воздушном потоке плыл орел. Солнце уже не так кусалось, покрылось вуалью полуденной дымки. Аслан ликовал: «Он сделал это! Прошел по краю! Испытал себя! Прыгнул в бушующий Терек! Кто еще рискнет повторить такое?! Разве что могучие Нарты могли похвастать подобной отвагой!»
Но этой дерзости, этого чувства риска он боялся порой. Понимал, может не пронести – да так, что мало не покажется. И вот не пронесло, попал под молотки, да под такие, что…
Вдруг сквозь дрему он разобрал – капает вода из крана. Гулко цокает каждая капля в колодце сливного отверстия. Вода зовет, бьет в набат. Он лежит, как в пустыне – невыносимо жарит, печет спину. Издав стон, в два толчка подполз он к крану.
У шнифта (глазка) открылось китовое веко, глаз контролера поблуждал по квадрату карцера. Размеренные шаги пошли по коридору. Скрипнула дверь дежурки.
– До воды добрался, – доложил контролер.
– Значит, не сдохнет, – заключил дежурный. – Начнет вставать, отправим на этап, от греха…
– Пока только ползает. Ни сидеть, ни лежать на спине не может.
– Скорее встанет, раз так… на животе долго не проползаешь, чай не ящерица, – уронил ухмылку дежурный.
Зашла женщина в белом халате – фельдшер. На пышной груди казачки, как змея в расщелине, пригрелся старый фонендоскоп.
– Если я не нужна, пойду, – сказала она и бросила засаленный журнал приемов на железный шкаф.
– Не нужна, – ответил дежурный, разглядывая свои ботинки, к которым на днях прибил новые набойки.
Фельдшер бросила косой взгляд на контролера.
– А в лаборатории у вас кто? (Так называли карцер).
– Не твое дело, – бросил дежурный.
– Ну-ну… Потом не подходите… задним числом! – округлила она васильковые глаза.
Через две недели, утром этапного дня солнце пыталось проглянуть сквозь плотную цепь облаков. День обещал быть душный, пыльный. Стены пятигорской
Вывели кого-то в тапках. Он, как старик, еле передвигал ноги. Овчарка подняла морду и жалобно визгнула. Начальник конвоя, держа в одной руке кипу дел, пальцами другой – бегая по корешкам, считая, посмотрел на бедолагу, непроизвольно помотал головой.
– Этого… отказ! Нет! Нет! Забирайте! Отвечать не хочу.
Аслана вернули в каменный мешок – карцер. Тормоза захлопнулись, ударили по мозгам. Стены сдавили. Крюк, к которому пристегивали, угрожающе смотрел сверху, как голова идола, безмолвно ожидавшая следующую жертву. В этой могильной атмосфере только небольшое зарешеченное окно мерцало жизнью.
Прошло еще десять дней. Повторилось то же самое. Начальник ростовского конвоя опять отказался принимать на этап осужденного, походившего на Франкенштейна. Казалось, в любую минуту он может развалиться на части. Но Франкенштейн заговорил.
– Забери меня отсюда, начальник…
– Бумагу подпишешь (на всякий случай), что претензий не имеешь?
После двух месяцев этапа необходимо прийти в себя. Протянулся этап через транзитные камеры тюрем Ростова и Воронежа пережимающим кровь жгутом. Вагоны, воронки, конвоиры, арестанты прошли невнятной ретроспективой перед глазами. Почему в Пятигорске он попал под жесткие молотки? С этим надо еще разобраться. Еще надо избавиться от традиционных этапных напастей, таких как: вши, потница, чесотка. Аслан присел на лавку под шелестевшим листвой деревом. Напротив, через две решетки расположился соседний барак. В окнах виднелись двухэтажные шконки, узкие проходы в одну тумбочку. Скученность большая. Жизненного пространства мало. Курить охота. У него не осталось ни личных вещей, ни насущных припасов. Как-нибудь надо сообщить на родину – где он. Мысли улетели – как там мать? Последние письма из дома были тревожные. Болезнь прогрессировала, становилось хуже. Но что он мог поделать? Ответа не было. Он поднял голову, посмотрел в небо. Оставалось лишь гнать от себя дурные мысли.
Аслан подошел к локалке. Взялся за решетку, почувствовал ладонями жесткие ребра металла. Скосил глаза – попытался посмотреть наружу: налево дорожка между локальными секторами отрядов, как клетками в зверинце, убегала в сторону вахты; направо – куда-то вглубь лагеря. Тут, похоже, закон джунглей. Никто руку помощи не протянет. А просить… Просить он не привык. Хотя в этом – одиннадцатом отряде лагерный котел. Смотрящий за общаком здесь. Но, похоже, от этого не легче.
Аслан понимал одно – смотрящий, Вова Чечен его подставил. Замутил какую-то бодягу… а при первом же кипише, перевел стрелки. Специально, или в последний момент испугался? Смалодушничал? Струсил? Какое это теперь имело значение? Важно другое, Вова Чечен остался в отряде, а он под крышей, в Нулёвке. И сколько это продлится, одному богу известно. Хорошо хоть из отряда успел письмо домой послать, чтоб дома знали – где он. Когда дома знают, на душе спокойней. Аслан взял с уголка шконки пайку хлеба и чай. Даже дубка (стола) нет! Что за хата?! Пока чай не остыл, перекусить. Пожевать плохо пропеченный хлеб, запивая теплым чуть подслащенным чаем. Больше ждать до обеда нечего.
Мать раскатывает тесто. Аккуратно поправляет косынку на голове, чтобы не испачкать в муке. Сырные колобки с зеленью, дожидаются, когда их замесят в нежное тесто и поставят в печь. В кухне пахнет свежими листьями свеклы и зеленным луком. Мать достает подрумяненные пироги из печи. Смазывает сливочным маслом. Пироги блестят румяными боками. У Аслана текут слюнки. – Сядь, поешь, – говорит мать. – Когда остынут уже не то. – Потом, – подхватывает он рюкзак и убегает на тренировку. Братья все не съедят. И соседям не все мать раздаст. Что-то останется. Зато вернусь с тренировки, тогда… Аслан замечает на холодильнике запотевший графин с компотом. Тогда и поем от души.